сторонник жанровых рамок и героических сюжетов в искусстве – был приглашён к участию в “Беседе” и Николай Гнедич. Литераторы старшего поколения смотрели на него как на продолжателя дела Ермила Кострова, суворовского одописца и переводчика Гомера. Однако статус, предложенный Державиным (быть членом-сотрудником за номером 9 в списке, то есть секретарём-исполнителем, а не полноценным членом) – уязвил болезненное самолюбие Николая Ивановича. Он усмотрел в иерархии “Беседы” вельможное высокомерие на свой счёт. “Спасибо за совет, – отвечает он Батюшкову, – поставлять мне за честь облизывать тарелки там, где Дмитриев обедает”. Гнедич считает, что переводчик Гомера, да ещё обласканный в высших сферах, не может уронить себя до какого-то “Штаневича” (так Гнедич называет поэта Евстафия Станевича, тоже приглашённого членом-сотрудником) – и отказывается от предложения. Батюшков в ироничном недоумении, ведь есть в “Беседе” и достойные люди, так “чего же более”? Но Гнедич непреклонен. Этим уязвлен теперь Державин, ведь он считал переводчика единомышленником. Он пытается умаслить Николая Ивановича и предлагает ему повысить статус, однако ненамного. Гнедич отказывается снова. Конфликт имеет неожиданное продолжение. Случайно столкнувшись с Державиным в доме у Голицына, Гнедич взашей вытолкан Державиным на лестницу. “Не подумайте, что сказка, – взволнованно пишет он Василию Капнисту, – существенное приключение, заставившее в ту минуту думать, что я зашел в кибитку скифа”. Об этом и других “приключениях” Гнедича со “скифом” Державиным Батюшков знает, но отзывается благодушно: “Что же касается до поступка нашего Лирика, – пишет он Гнедичу, – то я его считаю за пифийское исступление; ему всё простительно, ибо он написал «Ирода» и «Фелицу» (две пиесы, которые дают право дурачиться)”. Заметим кстати, что Державин страдал язвой желудка и в периоды обострений мог быть, действительно, несносным. Он был вынужден соблюдать диету, для чего на его дворцовой кухне стояла огромная пароварка. И вот теперь скандал докатился до Москвы, и как? Через соседство державинского “Вельможи” с гнедичевой “Скоротечностью юности” на страницах антологии Жуковского.
Пётр Вяземский. Одним из критиков “Песни песней”, сочинённой в деревне Батюшковым, был Вяземский. Самый молодой в компании, к Священному Писанию он относится с вольтеровским скепсисом и с удовольствием острословит на счёт религии. Трактовать иронически библейские образы было запрещено цензурой, отчего одну из европейских карикатур на известный сюжет Вяземский пересказывает Батюшкову с особым восторгом. Речь идёт о жертвоприношении Авраама (“Ангел с неба сцыт в пыжовник и осекает ружьё”)[30]. Критика “Песни” молодого князя предсказуемо остроумнее гнедичевой. “Скажи мне ради Бога, – спрашивает он Батюшкова в другом письме, – на что это похоже, что девка, желая заманить к себе любовника, говорит ему, что у ней есть для него готовый шафран”. “Мне кажется, – добавляет Вяземский, – что и тогда такое призывание было похоже на то, если б кто теперь, приглашая к себе девку на ночь, сказал бы ей: «Приди ко мне, у меня и “Вестник Европы”, и “Немецкая грамматика”»”.
Вяземский по-прежнему живёт с семейством Карамзина, однако с Колымажного двора они съехали – князь, вступив в наследство, стремительно проиграл довольно крупную сумму и от большой усадьбы пришлось отказаться. Вяземские переселились в дом Мордвинова на Басманной, в ту зиму именно там их и будет навещать Батюшков. В ноябре-декабре 1810 года Пётр Андреевич сопровождает Карамзина в Тверь – историограф приглашён к “малому двору” на именины великой княгини Екатерины Павловны, именно тогда она и сделает ему предложение составить “Записку о древней и новой России”. В остальное время Вяземский живёт литературой и светскими развлечениями. К восемнадцати годам он уже обзавёлся донжуанским списком. Он влюблён и в Перми, куда его заносит по службе, и в Москве, и даже имеет связь с замужней, почти вдвое старшей дамой (женой Александра Плещеева). Об этом романе знает Жуковский, приятель и сосед Плещеева по деревне, и просит Вяземского уничтожить письма Анны Ивановны. “Минутная ошибка, произведённая обстоятельствами и горячей кровью, – пишет он, – не должна разрушать семейственного счастья”. Что Вяземский и делает (сжигает письма). Он не может и предположить, что год, о котором идёт речь, окажется последним в его холостяцкой жизни: осенью 1811-го он неожиданно для всех – и себя! – женится.
Вяземский призывает Батюшкова в Москву, однако тот колеблется – не поехать ли в Петербург, нет ли там вакансии? Но на что ехать? И где жить? Оленин молчит, а Гнедич отвечает прямо, что не готов приютить товарища, поскольку даёт на квартире уроки театральной декламации – особам, желающим остаться инкогнито. И Батюшков всё больше склоняется снова ехать в Москву. К новому году сюда прибудет Жуковский, и Батюшков прощупывает почву: просит Вяземского “сообщить мне свои тайные мысли о Жуковском, который, между нами сказано быть, великий чудак”. “Если можно бы было выбирать родителей, – ёрничает Вяземский, – я желал бы иметь его отцом, если бы из мущины можно было делать женщин, я бы его желал иметь женою, с некоторыми, однако ж, договорами, например другой нос и более равнодушия к состоянию жопы своей”. Действительно, Жуковский в письмах жалуется на запоры, и даже Батюшков с иронией упоминает клистирную трубку.
Василий Жуковский. Предвоенный 1811-й тоже станет для Василия Андреевича временем без будущего. События, которые обрушатся на его голову, невозможно было предвидеть. По приезде в Москву он поселяется на Тверской улице в университетской квартире Антона Прокоповича-Антонского. Ещё в прошлом веке, когда подростка Жуковского представили в университетский пансион, именно этот профессор кафедры энциклопедии и натуральной истории, и глава пансиона – принял мальчика. И тогда, и теперь для большинства небогатых провинциалов поездка в Москву была вопросом стола и крова. В 1811 году Жуковский будет жить в Москве под эгидой своего учителя, а Батюшков – у Муравьёвых.
“ Пламенный Державин, – пишет Жуковский в марте 1811 года Тургеневу, – под старость лет сделался только вспыльчивым; в поступках его тот же самый сумбур и беспорядок, который в его одах”. Жуковский исполняет просьбу классика и выбрасывает из последующих томов Собрания стихи Державина, “ибо все лучшие пиесы его помещены уже в первых частях, а те, которые выброшу из последних, совсем не такого рода, чтобы можно было об них пожалеть”. “Как же быть оде Державина в одном томе с одою Гнедича, – не без иронии добавляет он, – когда сам Державин не хотел быть в одном доме с Гнедичем: том и дом почти одно и то же”. На этом инцидент с Державиным исчерпан. В Москве Жуковский погружается в дружескую суету; он жалуется на невозможность сосредоточения Тургеневу. “Московская моя жизнь, – пишет он, – привела в некоторый беспорядок и мою с тобой переписку”. То, к
