Бьярки оторвался от губ Гнеды лишь на мгновение, чтобы метнуться по её лицу ошалевшим, хмельным взглядом и снова поцеловать девушку. Теперь в движениях боярина была алчность. Его пальцы не больно, но чувствительно сжали в горсти её волосы на закосье. Другой рукой он медленно поднимался по рёбрам, не пропуская ни одного вершка, гладя и прижимая к себе.
Колени подкосились, когда она ощутила, как его язык бесстыдно проскользнул внутрь, соединяясь с её собственным, пробуя Гнеду, упиваясь ею. Пылающий комок сполз куда-то в живот и стал невыносимо горячим, и естество девушки кричало, что только Бьярки был способен избавить от этого огня, разделив его с ней.
Губы боярина на миг оставили уста Гнеды, и она была готова заплакать от разочарования, но девушка тут же почувствовала жадные поцелуи на шее и скулах, окончательно вышибившие почву из-под ног. Вновь найдя её рот, Бьярки сдавленно застонал, и дрожь прошибла Гнеду с головы до пят.
— Погоди, — выдохнул он, всё ещё стискивая её в объятиях, и, быстро оглядевшись по сторонам, откинул задвижку денника, проталкивая их обоих внутрь.
Гнеда, получив краткую передышку, на мгновение вновь обрела ясность рассудка. Страх, отступивший было под напором затопившей её страсти, снова вернулся.
Что она делает? Это ведь Бьярки! Тот, что ещё несколько дней назад называл её вахлачкой и неотёсанной мужлаткой. Который ненавидел её!
Но ведь это тот же Бьярки, что нёс её тогда через реку, который смотрел так, что сердце заходилось в неистовом беге, тот, о ком она не переставала думать всё это время…
Но вот они уже в углу, остро пахнет сеном и лошадиным потом, и Бьярки припечатал её к стене, продолжая покрывать безумными поцелуями, продолжая гладить с пугающим исступлением, обжигая заходящимся дыханием.
— Нет, — голос Гнеды прозвучал слишком тихо, и она сама не услышала себя. — Нет, постой, — девушка приложила всю силу, чтобы высвободить ладони и упереть в его грудь. Сердце юноши под пальцами билось так же отчаянно, как и её собственное.
Но боярин не замечал этого слабого сопротивления. Он прижимал Гнеду к себе за поясницу, трепещущей рукой борясь с завязкой её рубахи.
— Пусти, — громче и решительней сказала девушка, пытаясь оттолкнуть его от себя.
— Глупая пташка, зачем ты бьёшься? Я не обижу тебя. — Улыбающиеся губы Бьярки касались мочки её уха, обдавая шею жаром. — Тебе будет хорошо, очень хорошо. Моя маленькая смуглянка…
Нежный сбивчивый шёпот заставил предплечья девушки покрыться гусиной кожей. Эти ласковые слова составляли такую разительную противоположность всему, что Гнеда знала от Бьярки раньше, что они напугали её едва ли не больше, чем его прикосновения.
— Нет, отпусти меня!
Но он будто не слышал, и девушка почувствовала мягкое, но настойчивое давление его колена, которое пыталось развести её плотно сжатые бёдра. С ужасающей ясностью на Гнеду сошло озарение. Он обещал отомстить ей, отсмеяться. Значит, вот, как он решил это сделать.
— Не смей трогать меня! — собрав остатки воли, яростно выкрикнула девушка в его лицо, одновременно со всей мочи колотя кулаками в грудь.
Гнеда успела увидеть изумление в диких пасмурных глазах, когда вдруг перед ней мелькнула тень, и какая-то неведомая сила отбросила Бьярки в сторону. Лишившись опоры его рук, девушка, не удержавшись, рухнула на пол. Её мелко трясло, лицо пылало, зацелованные губы саднили, а тело, не получившее долгожданного утоления, истошно ныло. Гнеда подняла помутившийся от выступивших слёз взгляд и увидела припёртого к противоположному углу Бьярки, а рядом — Стойгнева, который крепко держал побратима вытянутыми руками. Тот сопротивлялся, пытаясь вывернуться, но княжич жёстко приложил его о стену. Раздавшийся стон уже выражал боль, а не удовольствие, но его звук заставил на миг вспыхнуть почти потухший огненный сгусток в самом нутре Гнеды.
— Бьярки, ты спятил! Остынь! — прорычал Стойгнев.
— Пусти! Пусти, я не трону её. Да оставь же меня! — зло и устало прошипел юноша, отшатываясь от друга и сползая вниз, зарываясь ногами в разворошённую солому.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Несколько мгновений княжич недоверчиво смотрел на побратима сверху вниз, словно взвешивая его слова и способность здраво мыслить, а затем двинулся к Гнеде, на ходу стаскивая с себя плащ.
Он присел перед девушкой на корточки, тревожным взглядом пробегая по ней с головы до пят, и Гнеда с нестерпимым стыдом поняла, что он оценивает, насколько далеко успел зайти Бьярки. Насколько далеко успели зайти они.
— Ладно, ладно, будет, — как ребёнку, разбившему коленку, сказал он, набрасывая на её бьющиеся в ознобе плечи накидку. — Вставай. — Княжич помог Гнеде подняться и, запахнув на её груди полы плаща, легонько подтолкнул к выходу. — Ступай к себе, да никому не говори ни о чём, слышишь? — Он испытующе заглянул в её глаза. — Ничего плохого не случилось, слышишь? Запрись и не выходи сегодня. Поняла?
Дождавшись еле заметного кивка девушки, Стойгнев ободряюще, но слабо улыбнулся и закрыл за ней дверь денника. Последнее, что слышала Гнеда, прежде чем покинуть конюшню, был тяжёлый вздох, и она так и не поняла, кому из двоих мужчин он принадлежал.
***
— С глузду съехал? — снова спросил Ивар, будто в этом был какой-то смысл. — Она гостья в твоём доме, под опекой твоего отца! О чём ты думал!
Бьярки утомлённо провёл рукой по лицу. Его всё ещё потряхивало, он чувствовал себя возбуждённым и злым и меньше всего хотел выслушивать поучения брата.
— Не ты ли говорил мне давеча, что тебе на неё тошно смотреть? Не ты ли звал её размужичьем и как там ещё? Кожа да кости?
Бьярки с омерзением поморщился. Он сам был себе настолько противен, что никакие слова Ивара не могли вызвать большего отвращения. И, между тем.… Стоило только закрыть глаза, как перед ним вставало её загорелое лицо с нежными, в тончайшем пушке щеками. С губами, красными и сладкими, как полуница. Широко распахнутые блестящие очи, в которых в кои-то веки не было неприязни, а было лишь желание, равное по силе — он мог поклясться! — его собственному. На языке Бьярки всё ещё был её вкус, и сама мысль об этом снова поднимала волну вожделения.
— Мало стало дворовых девок — не твои ли слова? — продолжал неистовствовать Ивар, но у Бьярки не было сил дерзить ему в ответ.
— Хватит, — почти с мольбой попросил он. — Я не знаю, что на меня нашло.
— Не знаешь? Или просто решил показать девчонке, где её место?
— Что? О чём ты? — нахмурился юноша.
— Надумал осрамить её в ответ, вот о чём.
— Нет, — просто ответил Бьярки, потирая висок. — Я увидел, как она гладит Усладу, и у меня перед глазами побелело от ярости. Она ведь мне всё поперёк делает, будто нарочно. А потом… Я вдруг забыл, о чём говорил. Забыл, на что сержусь. Словно начал падать в колодец какой, понимаешь? Ничего кругом не вижу, темнота, и дух захватывает, и она, глядит на меня, и... — Юноша сглотнул и помотал головой, хватаясь за чуб. — Наваждение какое-то.
— А если б я не пришёл?
Бьярки поднял на друга взор, и в нём была мука. Он вспомнил, как Гнеда сидела в углу, словно затравленный зверёк, и её слипшиеся от слёз ресницы казались ещё длиннее.
— Проклятая ведьма, — прошептал он, безнадёжно скребя по дну своего сердца в поисках оставшейся ненависти и, к своему отчаянию, не находя ни капли.
26. Сметана и дёготь.
Когда Гнеда проснулась на следующее утро, первое, во что уткнулся её взгляд, был плащ княжича, так и оставшийся лежать в ногах. Воспоминания тут же нахлынули, оживляя в памяти и то постыдное удовольствие, которое она испытывала от раскалённых прикосновений Бьярки, и холодный страх в животе от того звериного и неуправляемого, что проснулось в нём, что она сама невольно разбудила, не оттолкнув сразу же, дав себя заманить, отвечая и поддаваясь его касаниям.
Девушка зажмурилась так, что за веками полетели белые мушки. Если бы Стойгнев не появился, страшно даже подумать, что бы произошло. Да и без того стряслось немало. Как она теперь посмотрит в глаза обоим?
