по новой. Но не успели — пришёл Бонапарт, было чем заняться.
— Так страшно? — спросил я.
— Да. Очень. Сын ребе Менахема, молодой Йосик, как увидел, так едва не свихнулся, его потом две недели микстурами отпаивали. И с тех пор отказывается даже в погреб спуститься — боится любых подземелий, а ведь он по тайному коридору всего-то две дюжины шагов прошёл…
Проводник кивнул, от чего пейсы, скрученные в длинные засаленные жгутики, заколыхались, зажили какой-то своей жизнью. Я спрятал усмешку — уж очень они походили сейчас на франтоватые косицы на висках французских гусар, в которые те раньше вплетали пистолетные шомпола.
«…Любопытно, как наш гасконец отреагирует на такое сравнение?..»
Повернув у подозрительной развилки (оказавшись на ней, я снова испытал невнятное ощущение, слабый, но настойчивый зов, затягивающее меня в тёмный тоннель), мы долго потом скитались по подземным коридорам, проходя залы, то узкие, как гроб, то широченные, с низкими потолками, с рядами квадратных, выкрошенных от времени на углах кирпичных колонн. Идущий позади Прокопыч отмечал каждый поворот жирным крестом при помощи предусмотрительно захваченного с собой куска мела, а для верности ещё и глубоко процарапывал ножом стрелку-указатель.
И чем дальше мы уходили, тем суетливее становился Янкель, и всё чаще предлагал вернуться — «да нет же тут ничего, добрые господа, нету! Это вам кто-то напрасно наврал про клады, а на самом деле — ничего, только крысы, мокрицы да всякая никчёмная дрянь…» И с каждой подобной репликой я убеждался — есть, есть что-то, чего проводник очень не хочет нам показывать…
Завал, возле которого мы остановились, был сравнительно свежий, и это определялось с первого взгляда. В щелях между булыжниками и обломками кирпича не успела ещё слежаться подземная пыль и всякий сор, а куски досок и деревянных балок, чьей-то рукой прибавленные к баррикаде до сих пор топорщились острыми щепками. Выходило, что не соврал Янкель, завал разбирали а потом восстанавливали — и произошло совсем недавно.
— А эта пакость давно здесь появилась?
Ростовцев кивнул на бледную дорожку, протянувшуюся вдоль стены и ныряющую в узкую щель под одной из глыб. Дорожка была живая, шевелящаяся, изгибающаяся, поскольку состояла из сотен, если не тысяч тех самых белых тараканов. Отвратительные насекомые торопливо перебирали лапками и один за другим, бесконечной вереницей исчезали в завале. На наше присутствие, как и на свет наших фонарей они не обращали н малейшего внимания. Казалось, если замереть, перестать дышать — будет слышен шорох бесчисленных полупрозрачных лапок и длинных белёсых усиков, ощупывающих каменные плиты.
— Всегда. — Янкель покосился на тараканью процессию и на всякий случай отодвинулся подальше. — По ним-то мы этот завал и нашли. И когда разбирали, а потом заново заделывали — они всё шли и шли, не замечая, что их давят. И сейчас идут. Этих тараканов крысиный король призывает, чтобы кормить свою свиту.
Про крысиного короля мы уже немало наслушались. По словам Янкеля выходило, что крысы — те самые, огромные, размером с кошку — стерегут тайные подземные склепы, а правит ими трёхголовая особь размером с телёнка. Я никак не мог вспомнить — написана здесь знаменитая сказка Гофмана, или ещё нет? Если написана — может статься, что обитатели Глебовского подворья именно из неё позаимствовали этот страшноватый образ? А что? Евреи народ грамотный, немецким языком владеет мало не каждый третий. Или наоборот, сам Гофман услышал жуткую сказочку о трёхголовом «крысином короле» от кого-нибудь из соплеменников Янкеля, благо в королевстве Пруссия их полным-полно…
Я помотал головой — что это за вздор лезет в голову так не вовремя? Гофман какой-то со своим «Щелкунчиком», липкие ужасы в манере Хичкока, да байки московских диггеров о крысах-мутантах с раздвоенными хвостами и крошечными розовыми ручками вместо передних лап.
«…А с другой стороны — может, как раз сейчас и самое время вспомнить? Потому как вот оно вокруг — живое воплощение диггерского фольклора, начиная с белых тараканов, и заканчивая самой целью нашего путешествия…»
Ростовцев посмотрел на исчезающих под завалом тараканов и с отвращением сплюнул. — Ладно, крысиный король — так крысиный король. Посмотрим, что это за зверь — уж наверное, не страшнее Бонапарта. А сейчас за дело, надо поскорее пробить этот завал. Прокопыч, ты лом и кирку у мамлюков забрал? Вот как раз теперь они нам и пригодятся!
Я посторонился, пропуская ростовцевского ординарца к двери, и краем глаза увидел, как Янкель, воровато оглядываясь на поручика, роется в кучке земли возле стены. Я хотел спросить, что он там позабыл — но тут Прокопыч пустил в ход кирку, полетели комья глины и осколки щебня, и мне сразу стало не до посторонних изысканий.
* * *
Гжегош выждал, когда замыкающий процессию русский, пригнувшись, нырнёт в пробитый сквозь завал ход и крадучись последовал за ним. Под ногами что-то прошуршало. Поляк бросил взгляд вниз и скривился от омерзения.
Крысы. Опять крысы. Огромные, и много, не меньше десятка — деловито поспешают вслед за русскими, не обращая на Гжегоша совершенно никакого внимания.
На миг поляку показалось, что один или два зверька поднялись на задние лапы и так и шли, опираясь на согнутые крючком голые хвосты.
А тоннель постепенно становился всё запущеннее. Почерневшая, выщербившаяся под действием сырости и времени кирпичная кладка кое-где зияет провалами, и из них вытекают на булыжный пол языки слежавшейся глины. Проходя мимо одного из таких провалов, Гжегош услыхал отдалённый гул — где-то недалеко и ниже, протекал поток воды.
«…подземная речка? Водоотвод, отбирающий воду для Кремля из Москвы реки? Хорошо хоть, эти тоннели лежат над уровнем водоносных слоёв, иначе тут давно всё затопило бы. А так — сравнительно сухо, и даже толстый слой сухой пыли покрывает пол. На нём так хорошо отпечатываются и следы идущих впереди людей и цепочки крошечных отпечатков лап их хвостатых преследователей…
Своды коридора становились всё ниже и ниже. Приходилось идти, согнувшись в три погибели, и в какой-то момент Гжегош похвалил себя, что прихватил с собой саблю — на неё можно было опираться, как на короткий костыль, как это делали в старину шахтёры в угольных шахтах, принуждённые по многу часов передвигаться по низким штрекам.
Но не прошли они и двухсот шагов, как коридор сделался ещё ниже, и пришлось встать на четвереньки. Теперь сабля уже мешала — лязгала по стенам, путалась в ногах, мешала передвигаться вперёд. Пистолеты то и дело вываливались из-за пояса, и Гжегош всякий раз испуганно замирал, опасаясь, что жестяной грохот услышат те, кто идёт впереди. Он даже подумывал бросить их — всё равно полагаться на это оружие
