закрыл глаза, сделав вид, будто сплю, поскольку не был в тот момент расположен к разговорам. Очутившись внутри, человек остановился возле меня, и, сам не знаю почему, возможно инстинктивно, я понял, что это женщина. Очень медленно я приоткрыл свои веки — ровно настолько, чтобы разглядеть ее.
В луче золотистого света, льющегося через дымовое отверстие и рассекающего мягкий полумрак хижины, стояло самое прекрасное создание из всех когда-либо виденных мной, — если, конечно, допустить, что женщина с черной кожей, или, скорее, с кожей цвета меди, может быть прекрасной.
Она была чуть выше среднего роста и обладала, насколько я могу об этом судить, совершенно идеальной фигурой греческой статуи. Мне представилась великолепная возможность сформировать собственное мнение об этом, поскольку, кроме небольшого фартучка и нитки синих бус на шее, ее наряд был… одним словом, как у греческой статуи.
Внешне девушка очень отличалась от представителей негроидного типа. Черты ее лица были на удивление правильными: прямой и тонкий нос, маленькие, аккуратные ушки, довольно небольшой рот, хотя и с немного мясистыми губами, между которыми виднелись зубы цвета слоновой кости. Глаза, большие, темные, блестящие, походили на глаза лани, а над гладким, высоким лбом росли вьющиеся, но не густые и курчавые, как у негров, волосы. Кстати, волосы ее не были собраны в причудливую туземную прическу, они были просто разделены пробором на две части и стянуты в большой узел на затылке. Кисти рук и ступни были маленькими и изящными, а изгибы полного бюста — настолько нежными и красивыми, что не порождали ни одной непристойной мысли, даже намека на нее.
Поистине женщина была прекрасна, и все же в ее красивом лице я увидел или мне показалось, что увидел, нечто неприятное — даже несмотря на его по-детски невинные черты, напомнившие мне едва начавший распускаться цветок, — нечто, не ассоциировавшееся с юностью и чистотой. Я попытался понять, что же это могло быть, и пришел к заключению, что, не являясь жестоким, ум этой женщины был слишком глубок и, в некотором роде, чересчур прагматичен. Я почти физически ощущал, насколько проницательным, быстрым и блестящим, как полированная сталь, был ум внутри этой красивой головки; и понимал, что эта женщина создана властвовать, а не быть игрушкой в руках мужчины или его любящей спутницей, что она всегда сумеет использовать его в своих целях.
Гостья опустила подбородок, прикрыв им маленькую ямочку на шее, составлявшую одну из ее прелестей, и принялась не просто смотреть, а изучать меня, и я, заметив это, плотно прикрыл глаза и ждал. Быть может, она думала, что я все еще в забытьи, поскольку заговорила сама с собой тихим голосом, теплым и сладким, как мед.
— Вот он. Какой маленький! Садуко вдвое крупнее его, а другой, — (это еще кто, подумал я), — втрое. Волосы тоже некрасивые: он подрезает их коротко, и они торчат дыбом, как шерсть на спине у кошки. Пф-ф! — И девушка сделала презрительный жест рукой. — Ничего собой не представляет как мужчина. Но он белый — белый, один из тех, кто господствует. И все знают, что он здесь хозяин. Его называют Бодрствующим в ночи. Люди говорят, что он обладает мужеством львицы, защищающей своего детеныша, что это ему удалось избежать неминуемой смерти в ночь, когда Дингаан убил Пити[256] и буров; а еще говорят, что он проворен и хитер, как змея, и что Панда и его великие советники-индуны считаются с ним больше, чем с любым другим белым. А еще говорят, он не женат, но был женат дважды, и обе жены умерли, и сейчас он даже не глядит на женщин, что довольно странно для любого мужчины, но указывает на то, что он избежит бед и преуспеет. Однако нельзя забывать, что здесь, в Зулуленде, все женщины — коровы или телки, которые в скором времени станут коровами. Пф-ф!
Она помолчала немного, затем продолжила в мечтательной задумчивости:
— А что, если он встретит женщину, которая не будет коровой и даже окажется умнее его самого, и не обязательно белую…
Тут я счел нужным «проснуться». Повернув голову и зевнув, я открыл глаза и «сонно» посмотрел на женщину, заметив, как преобразилось ее лицо: властолюбивые мечтания в один миг сменились девичьей растерянностью, — в двух словах, передо мной сейчас стояло юное невинное создание.
— Ты Мамина, не так ли? — спросил я.
— О да, инкози, — ответила она. — Это мое имя. Но где ты слышал его и как узнал меня?
— Слышал от некоего Садуко, — (тут она чуть нахмурилась), — и от других людей. А узнал я тебя, потому что ты очень красивая. — При этих случайно вырвавшихся у меня словах она ослепительно улыбнулась и гордо вскинула свою головку.
— Я красива? — спросила она. — Вот не знала. Ведь я всего лишь простая зулусская девушка, которой приятны добрые слова великого белого вождя, и она благодарит его. — И Мамина грациозно изобразила подобие реверанса, чуть согнув одно колено. — Но, — торопливо продолжила она, — какой бы я ни была, я совсем не умею ухаживать за больным, а ты ранен. Может, мне сходить за моей более опытной матерью?
— Ты о той, которую твой отец называет Старой Коровой и которой он отстрелил ухо?
— Да, по описанию это она, — ответила девушка с легким смехом. — Хотя я не слышала, чтобы он так ее называл.
— Может, и слышала, да забыла, — сухо заметил я. — Что ж, спасибо, думаю, никого звать не надо. Зачем беспокоить старую женщину, если ты сама можешь управиться не хуже ее? Если в той бутыли есть молоко, дай мне попить.
Как ласточка, она метнулась к бутыли и уже в следующее мгновение стояла на коленях радом с моей лежанкой, одной рукой держа бутыль у моих губ, а второй помогая приподнять мне голову.
— Это большая честь для меня, — проговорила она. — Я вошла в хижину прямо перед твоим пробуждением и, увидев, что ты по-прежнему не пришел в себя, заплакала… видишь, мои
