глаза все еще мокрые от слез. — (Так оно и было, но как она добилась этого, ума не приложу…) — Я испугалась, что этот сон станет твоим последним сном…
— Едва не стал… — проговорил я. — Ты очень добра. Но, хвала Небесам, страхи твои оказались напрасны. Если тебе угодно, присядь и расскажи, как я сюда попал.
Она села. Но не на колени, как это делают обычно кафрские женщины, а на маленькую скамеечку.
— Инкози, тебя принесли в крааль на носилках из веток. Сердце мое замерло, когда я издалека увидела те носилки. И это было уже не сердце, а холодное железо, потому что я подумала, что мертвый или раненый человек был… — Тут она умолкла.
— Садуко? — подсказал я.
— Вовсе нет, инкози, — мой отец.
— А оказалось, ни тот ни другой, — сказал я. — Так что ты, наверное, очень обрадовалась.
— Обрадовалась? Когда инкози, гость нашего дома, ранен, быть может смертельно, — гость, о котором я столько слышала, хотя, к несчастью, и отсутствовала дома, когда он приехал?
— Разошлись во мнениях с твоей приемной матерью?
— Да, инкози. Моя родная мать умерла, и меня тут не слишком балуют. Мачеха называет меня ведьмой.
— Вот как? Что ж, меня это не слишком удивляет… Но прошу тебя, продолжай свой рассказ.
— Больше нечего рассказывать, инкози. Тебя принесли сюда, рассказали мне, как свирепый буйвол едва не убил тебя в бочаге… Вот и все.
— Не все, Мамина. Как я выбрался из воды?
— О, кажется, твой слуга, безродный Сикаули, прыгнул в воду и отвлек буйвола, который вдавливал тебя в ил, а Садуко вскочил зверю на спину и вонзил ассегай ему меж лопаток, прямо в сердце, и тот издох. Тебя вытянули из ила, едва живого и нахлебавшегося воды, и вернули к жизни. Но потом ты вдруг лишился чувств, тебя принесли в крааль и положили здесь; до этой вот минуты ты не приходил в сознание и все время бредил.
— О, Садуко храбрый малый, — заметил я.
— Не больше и не меньше, чем все остальные, — ответила она, пожав округлыми плечами. — Разве мог он бросить тебя погибать? По мне, так храбр тот, кто встал перед буйволом и исхитрился схватить его за нос, чтобы тем самым усмирить дикое животное, а не тот, кто залез ему на холку и ткнул его копьем.
В этот момент нашей беседы я вдруг снова лишился чувств и потерял представление обо всем на свете, даже о так интересующей меня Мамине. Когда я вновь очнулся, девушки в хижине не было, ее сменил старый Умбези, который, как я заметил, снял со стены хижины циновку, свернул наподобие диванной подушки и подложил под себя, усаживаясь на ту же скамеечку, на которой до него сидела Мамина.
— Приветствую тебя, Макумазан, — проговорил он, заметив, что я пришел в себя. — Как твое здоровье?
— Надеюсь на лучшее, — ответил я. — А твое?
— Скверно, Макумазан. До сих пор больно сидеть, у того буйвола был очень твердый нос. И спереди у меня все распухло, там, куда пришелся удар Сикаули, когда он свалился с дерева. И сердце мое разорвалось надвое из-за наших потерь.
— Каких потерь, Умбези?
— О-хо-хо, Макумазан! Пожар, который устроили эти безмозглые загонщики, добрался до нашего лагеря и сжег почти все — мясо, шкуры и даже слоновую кость, которая потрескалась от огня и больше никуда не годится. Неудачная получилась охота. Начиналась так гладко, а вернулись мы с нее почти голыми. Да, ничего не осталось, кроме головы буйвола с обломанным рогом: я подумал, может, ты захочешь оставить ее себе.
— Будем благодарны, Умбези, что вернулись живыми с этой охоты, если, конечно, я останусь жив, — добавил я.
— О Макумазан, не сомневайся, ты будешь жить и станешь еще сильнее. Так сказали два наших знахаря, очень мудрые люди, когда осмотрели тебя. Один из них обернул тебя этими кожаными повязками, и за его хлопоты я пообещал ему телку, если, конечно, он вылечит тебя, а в задаток отдал ему козла. Но он сказал, что лежать тебе здесь месяц, а то и больше. Тем временем Панда прислал своих людей за шкурами для щитов, которые он требовал у меня, и ради этого мне пришлось зарезать двадцать пять голов моего скота, вернее, моего и моих вождей.
— В таком случае мне жаль, что ты и твои вожди не убили своих быков прежде, чем мы встретили этих буйволов, Умбези, — буркнул я недовольно, поскольку сломанные ребра доставляли мне сильную боль. — Позови сюда Садуко и Скоула. Хочу поблагодарить их за то, что спасли мне жизнь.
На следующее утро они пришли, и я горячо поблагодарил их.
— Будет, будет, хозяин, — проговорил Скоул, буквально рыдавший от радости при виде того, что ко мне вернулись сознание и рассудок. То были не притворные слезы Мамины, но слезы искренние: я видел, как они стекали по его плоскому носу, на котором еще оставались незажившие царапины от орла. — Не говори больше ничего, умоляю тебя. Если бы ты умер, я бы тоже не стал жить, потому что нельзя жить без сердца. Вот почему я прыгнул в воду, а вовсе не потому, что я храбрый.
Едва услышав его слова, я почувствовал, как и на мои глаза навернулись слезы. Как часто мы дурно обращаемся с туземцами, но разве встречаем мы в ком-либо больше верности и любви, чем в этих бедных диких кафрах, о которых многие из нас говорят как о черной нечисти, по недоразумению получившей образ человека?
— Что до меня, инкози, — добавил Садуко, — я лишь исполнил свой долг. Как бы я потом мог смотреть людям в глаза, если бы бык
