кости; который не будет втаптывать меня в болото, как тот буйвол сделал с Макумазаном. Я все сказал, и разговор этот мне не по душе. Вернешься со скотом — выслушаю тебя, а до тех пор знай: я ничем не связан ни с тобой, ни с кем другим. Я возьму то, что пошлет мне мой дух, а пошлет он, насколько я могу судить о будущем по прошлому, немного. И вот еще что: не задерживайся слишком долго в моем краале, а то начнут болтать, что я одобряю твои ухаживания за Маминой. Иди, соверши достойное мужчины дело и возвращайся с добычей или не возвращайся совсем».
— Что ж, Садуко, дело не простое, не так ли? — ответил я. — И что ты решил?
— А вот что, — сказал он, поднимаясь на ноги. — Пойду соберу всех, кто по-дружески относится ко мне, потому что я сын своего отца и по-прежнему предводитель амангвана, вернее, тех из них, кто остался в живых, хотя нет у меня ни своего крааля, ни скота. А когда народится новая луна, я надеюсь вернуться сюда и найти тебя снова здоровым и сильным, и тогда мы отправимся, как я уже говорил тебе, в поход против Бангу, с разрешения короля, который сказал, что я могу, если мне удастся забрать скот, оставить его себе за свои труды.
— Садуко, я никогда не обещал тебе, что пойду войной на Бангу, — с позволения короля или без оного.
— Да, ты не обещал мне этого, но Зикали Мудрый сказал, что ты пойдешь со мной, а он никогда не ошибается. Спроси себя, и тебе вспомнятся его слова о буйволе с обломанным рогом, бочаге и сухом русле. Прощай, отец мой, Макумазан. Я ухожу на рассвете, Мамину а оставляю на твоем попечении.
— Ты хочешь сказать, что оставляешь меня на попечение Мамины… — начал было я, но он уже выбирался из хижины.
Должен сказать, что Мамина очень заботилась обо мне. Ее присутствие ощущалось постоянно, но при этом не было слишком навязчивым. Не обращая внимания на злобу и оскорбления Старой Коровы, которую, как я понял, она ненавидела, девушка сумела оградить меня от ее присутствия. Она меняла мне повязки, готовила еду; по этому поводу они несколько раз ссорились со Скоулом, который невзлюбил Мамину, потому что та едва удостаивала его даже взглядом. По мере того, как ко мне возвращались силы, она подолгу сидела рядом, и мы разговаривали, потому что, по общему согласию, прекрасная Мамина была освобождена от всех полевых и домашних работ, приходившихся на долю кафрских женщин. Она была гордостью и украшением и даже, если можно так выразиться, рекламой отцовского крааля. Работу могли выполнять другие, ей же оставалось только наблюдать за ними.
Говорили мы с ней о многом — от христианской и других религий до политики европейских стран: жажда знаний девушки казалась неутолимой. Но больше всего ее интересовало положение дел в Зулуленде, о котором я знал довольно много, поскольку сыграл заметную роль в истории этой страны, к тому же, будучи белым, хорошо понимавшим намерения и планы буров и губернатора Наталя, я был принят при королевском дворе и пользовался доверием зулусских правителей.
А если, спрашивала меня Мамина, если старый король Панда умрет, кто, по моему мнению, из его сыновей наследует ему — Умбелази, или Кечвайо, или кто-то другой? А если он не умрет, кого из них король Панда решит объявить своим наследником?
Я ответил ей, что не умею предсказывать будущее, так что эти вопросы лучше задать Зикали Мудрому.
— Хорошая идея, — сказала она. — Только мне не с кем сходить к нему, потому что отец не отпустит меня к Зикали с его воспитанником Садуко. — Тут она хлопнула в ладоши и добавила: — О Макумазан, своди меня к нему! Тебе отец доверит меня.
— Пожалуй… — ответил я. — Да только могу ли я сам себе доверять?
— О чем это ты? — спросила она. — А, понимаю. Значит, я для тебя не просто черный камушек для игры?
Думаю, именно моя неудачная шутка натолкнула Мамину на новый ход мысли. Во всяком случае, с этого дня ее отношение ко мне изменилось: она стала более почтительной, внимала каждому моему слову, будто мои речи и впрямь были исполнены мудростью; зачастую я ловил на себе восхищенный взгляд ее ласковых глаз. Она стала делиться со мной своими заботами, тревогами и мечтами. И даже спросила совета в отношении Садуко. На этот счет я ответил: если она любит его и получит разрешение отца, то лучше ей выйти за него.
— Садуко нравится мне, Макумазан, хотя порой мне становится с ним скучно. Но любить… Скажи мне, что такое любовь? — С этими словами она обхватила себя за плечи изящными руками и устремила на меня пристальный взгляд своих оленьих глаз.
— Честное слово, барышня, — ответил я, — в этом ты, по-моему, осведомлена куда больше, и тебе самой впору давать мне уроки в этом искусстве.
— О Макумазан, — проговорила она почти шепотом, уронив головку, как увядающая лилия. — Ты ведь ни разу не дал мне шанса, не так ли? — И она чуть слышно засмеялась, сделавшись в этот миг еще более привлекательной.
— Господи боже! — Точнее, зулусский вариант этого выражения невольно вырвался у меня из груди: я начал нервничать. — Что ты хочешь сказать, Мамина? Как же я мог… — И тут я остановился.
— Я не знаю, что хочу сказать, Макумазан! — в сердцах воскликнула она. — Но хорошо знаю, что хочешь сказать ты! Что ты белый как снег, а я черна как сажа, а снег и сажу никогда не смешивают вместе.
— Нет, — серьезно ответил я. — Если смотреть на них по отдельности, то снег бел, а сажа черна, но их смесь довольно скверного цвета. Да только ты на сажу совсем не похожа, — поспешил добавить я, боясь задеть ее чувства. — Вот твой цвет. — Я коснулся медного браслета на ее запястье. — Очень красивый,
