– Сегодня утром, перед тем как проснуться, я дважды видел во сне покойников, – сказал Синго. – Тацумия угощал меня гречневой лапшой.
– И ты ел эту лапшу?
– А что, не надо было?
«Неужели можно умереть, поев во сне того, чем тебя кормит покойник?» – подумал Синго.
– Как же это было? Я вроде бы ее не ел. Но лапша была на вид вкусная.
Кажется, он действительно проснулся, так и не поев гречневой лапши.
Синго и сейчас помнит четырехугольный бамбуковый поднос с высокими бортами – черными снаружи и ярко-красными внутри, даже цвет лапши, которая лежала на нем, и то помнит.
Не знает только, видел ли эти цвета во сне или они появились в момент пробуждения. Во всяком случае, сейчас он отчетливее всего представляет себе эту гречневую лапшу. Все остальное поблекло.
На циновке – поднос с лапшой. И перед ним как будто стоял Синго. А Тацумия и его семья как будто сидели. И как будто Синго не хватило подушки для сидения. Было странно, что Синго стоит, но он как будто остался стоять. Вот и все, что он помнит.
Этот сон пробудил Синго, но и проснувшись, он отчетливо помнил его. Утром еще помнил. А к вечеру почти совсем забыл. В памяти всплывала лишь сцена с гречневой лапшой, а все, что было до и после нее, – стерлось.
Тацумия – так звали умершего несколько лет назад столяра, которому было за семьдесят. Синго любил этого мастера, работавшего в старой манере, и время от времени заказывал ему что-нибудь. Но Тацумия был ему не настолько близок, чтобы присниться через три года после смерти.
Лапша появилась во сне, наверно, потому, что мастерская соединялась со столовой и, находясь в мастерской, Синго нередко разговаривал со стариком, когда тот сидел в столовой, но в самое столовую Синго ни разу не заходил. Поэтому ему все-таки было удивительно, откуда взялся этот сон с лапшой.
У Тацумия было шестеро детей, все дочери.
Сейчас, вечером, Синго никак не может вспомнить, была ли эта девушка одной из дочерей Тацумия. Но во сне он дотрагивался до девушки.
Он точно помнит, что дотрагивался. А вот кто была эта девушка, никак не может вспомнить. Даже не представляет себе, что бы помогло ему вспомнить.
Проснувшись, он, кажется, прекрасно знал, кто эта девушка. И даже сегодня утром, задремав и снова пробудившись, отчетливо представлял себе, кто она. А вот сейчас, вечером, никак не может вспомнить.
Это было продолжение сна о Тацумия, и поэтому он предположил, что девушка – одна из его дочерей, но уверенности не было. Начать с того, что Синго просто не мог вспомнить лица ни одной из дочерей Тацумия.
Это, безусловно, было продолжением того сна, но он не помнил ничего, кроме лапши. Сейчас он припоминает, что, когда проснулся, отчетливее всего ему виделась именно гречневая лапша. Но не была ли суть сновидения в том, что оно должно было рассыпаться от страха прикоснуться к девушке?
Нет, страх этот не был столь велик, чтобы он проснулся от него.
Никаких обстоятельств, с которыми все это было связано, он тоже не помнил. И облик девушки исчез, и вспомнить его не удавалось. Единственное, что осталось в памяти Синго, – ощущение чего-то мягкого. Он только коснулся ее рукой, и она никак не ответила на его прикосновение. Она уклонилась.
Синго даже наяву не позволял себе так вольничать с женщинами. Это было тем более немыслимо, что ему приснилась молодая девушка.
Синго исполнилось уже шестьдесят два года, – странно, что ему снятся такие легкомысленные сны, собственно, даже не легкомысленные, а, скорее, бесконечно унылые, недоумевая, подумал он, когда проснулся.
Но сразу же заснул снова. И сразу же увидел еще один сон.
Толстый, обрюзгший Аита с графинчиком сакэ в руке вошел в дом Синго. Он, видимо, много выпил, лицо у него красное, как будто его ошпарили, и ведет себя как пьяный.
Из всего сна Синго помнит только это. Но он не представляет себе, где все это происходило, – в теперешнем его доме или в том, где он жил раньше.
Аита лет десять назад был директором фирмы, где работает Синго. В конце прошлого года он умер от кровоизлияния в мозг. За несколько лет до смерти он сильно похудел.
– Я видел еще один сон. Это был Аита с графинчиком сакэ в руке. Он пришел к нам домой, – сказал Синго, обращаясь к Ясуко.
– Аита-сан? Если это действительно был Аита-сан, разве мог он напиться? Странно.
– Это верно. У него ведь была астма, и, когда у него случилось кровоизлияние в мозг, мокротой забило горло, и он задохнулся. Он действительно не пил. И всегда носил с собой пузырек с лекарством.
И все-таки во сне в мозгу Синго удивительно отчетливо всплыл облик Аита, широко шагающего пьяной походкой.
– Значит, вы с Аита устроили пирушку?
– Нет, совсем не пили. Аита только подошел ко мне, даже сесть не успел, как я проснулся.
– Плохо это. Покойники, да еще двое.
– Пришли, наверно, забрать меня с собой, – сказал Синго.
В этом году умерло много близких. Так что появление покойников во сне, пожалуй, вполне естественно.
Однако и столяр и Аита явились не покойниками. В снах Синго они были живыми людьми.
Лица Тацумия и Аита, да и облик каждого из них, как они предстали ему сегодня утром во сне, Синго видел вполне отчетливо. Гораздо отчетливее, чем если бы он вспоминал их. Пьяное красное лицо Аита – такого он никогда не видел в жизни, но сейчас помнит каждую черточку.
Так ясно стоят перед его глазами и Тацумия и Аита, а вот вспомнить лицо девушки, до которой он дотрагивался, никак не удается. Синго даже не знает, кто она. Почему? Непонятно.
Синго подумал: может быть, угрызения совести заставили его забыть девушку? Нет. Он ведь тогда еще спал, еще не проснулся как следует, как же он мог думать о нравственной стороне своего поступка. Он испытал лишь отчаяние.
Синго не удивило, почему он увидел во сне отчаяние.
Ясуко об этом он, разумеется, ничего не сказал.
Из кухни доносились голоса Кикуко и Фусако, готовивших ужин. Голоса были, пожалуй, слишком громкими.
4
Каждую ночь в дом залетают с вишни цикады.
Выйдя в сад, Синго подошел к вишне.
Со всех сторон засвистели крылья цикад, взлетавших с дерева. Синго поражало их количество, но еще больше поражал свист крыльев. Казалось, летят не цикады, а стая воробьев.
Синго снова и снова осматривал огромное дерево – цикады все еще взлетали с него.
Облака, сплошь застлавшие небо, неслись на восток. Судя по погоде, двести десятый день не сулит бед.[3] Но сегодня ночью подует, наверно, ветер с гор, и температура понизится, подумал Синго.
Пришла Кикуко.
– Что случилось, отец? С чего это цикады так всполошились?
– Действительно, переполох такой, как будто стряслась страшная беда. Есть выражение «свистящие крылья уток», но я просто поразился, до чего пронзительно свистят крылья цикад.
Кикуко держала в руке иголку с красной ниткой.
– А меня не так поразил свист, как ужасный стрекот, который они подняли.
– Я как-то не обратил внимания на стрекот. Синго посмотрел, что делала Кикуко. Она шила красное детское кимоно. Из старого нижнего кимоно Ясуко.
– Сатоко все еще забавляется с цикадами? – спросил Синго.
Кикуко кивнула. Потом сказала, почти не разжимая губ:
– Да.
Для Сатоко, которая жила в Токио, цикады были диковинкой, а может быть, таков уж был ее нрав, но первое время она их боялась, и тогда Фусако обрезала однажды ножницами крылья певчей цикаде и дала ее дочери. После этого Сатоко, стоило ей поймать цикаду, всегда просила Ясуко или Кикуко обрезать крылья.
Ясуко это было очень неприятно. Она говорила, что в детстве Фусако не была такой жестокой: Говорила, что такой жестокой сделал Фусако ее муж.
Ясуко прямо-таки побледнела, увидав, как певчую цикаду с обрезанными крыльями тащит полчище рыжих муравьев.
Синго был этим озадачен, даже поражен, – раньше никогда такой пустяк не вывел бы Ясуко из себя.
Но тут она разволновалась, вероятно, потому, что ее охватило дурное предчувствие. Синго прекрасно понимал, что дело совсем не в цикаде.
Девочка приставала до тех пор, пока взрослые не сдавались и не обрезали крылья цикаде, а Сатоко потом не знала, куда ее девать. Она притворялась, что собирается как следует спрятать цикаду, и с мрачным видом выбрасывала ее в сад. Понимая, что взрослые следят за тем, что она делает.
Фусако каждый день жаловалась Ясуко на свою жизнь, но не говорила, когда собирается вернуться домой, из чего можно было заключить, что самый важный для нее разговор еще впереди.
Ложась в постель, Ясуко пересказывала Синго жалобы дочери. Большую часть жалоб Фусако Синго пропускал мимо ушей, но чувствовал, что она рассказывает не все.
Конечно, она приехала, чтобы посоветоваться с родителями, но тридцатилетней женщине, имеющей собственную семью, делиться с родителями совсем не легко. И взять обратно в дом дочь с двумя детьми тоже нелегко. Так разговор все откладывался со дня на день, – событиям предоставляли идти своим чередом.
