В огромных кринолинах, с длиннейшими шлейфами, в черных шелковых мантиях до самого подбородка, вы подходили к отцу и, получив поцелуй в лоб, возвращались в свои покои - к вышиванию, мелким ссорам, молитвам и праздности. Ну а если его величеству было угодно заглянуть к вам как-нибудь утром на то время, пока собак спускают со своры, и торопливо выпить с вами чашку кофе, специально для его величества приготовленного, это был праздник, милость Божия Бедные, преждевременно отцветшие женщины давно забытых лет! Судьба готовила вам ужасную встряску, хотела сломать и разрушить ваше хрупкое существование. И во всех испытаниях, во время бегства через чужие враждебные страны или по разбушевавшемуся морю, когда вы едва не оказались в руках турок; во время санкюлотского землетрясения[49], когда не поймешь, где право, где лево, хранили вы в ваших душах дорогие воспоминания, полны были милосердия и любви! Нам кажется, что вы едва ли не единственный слабый лучик света в ужасной, завывающей тьме.
Однако что все-таки в этих, так сказать, деликатных обстоятельствах предпринять осторожному, беспристрастному придворному? Тут (а речь ведь идет не только о жизни и смерти, речь ведь идет о совершении или несовершении таинства), тут ведь и самого умного легко сбить с толку. Не все ведь могут позволить себе, как герцог Орлеанский или принц Конде, сидеть, запасшись летучими солями, в прихожей короля, послав в то же время сыновей (герцога Шартрского, впоследствии Egalite[50], и герцога Бурбонского[51], впоследствии Конде, известного своим слабоумием) обхаживать дофина. Кое-кто, конечно, уже принял решение: Jacta est alea[52]. Старик Ришелье[53], когда архиепископ Бомон все-таки решился под давлением общественности войти в спальню короля, хватает его за рукав рясы, тащит в угол и с елейной улыбкой на обвисшем, бульдожьем лице предлагает (а судя по изменившемуся цвету лица Бомона, даже настаивает) "не убивать короля напоминанием о примирении с Богом"! Герцог Фронсак, сын Ришелье, следует примеру отца: когда версальский кюре пискнул что-то о святых дарах, он грозится "вышвырнуть его в окно, если он услышит от него что-либо подобное".
Вот они, все решившие счастливчики, но каково остальным, мучительно раздумывающим, да так и не пришедшим к какому-либо решению? Тому, кто захотел бы понять то состояние, в котором оказался католицизм, да и многое другое - состояние, при котором священные символы стали игральными костями в руках бесчестных людей, надо прочитать описание событий у Безанваля[54], у Сулави[55] и у других придворных хроникеров того времени. Он увидит, что версальская галактика рассыпалась, разбилась на группы новых, вечно меняющихся созвездий. Они обмениваются кивками и многозначительными взглядами; между ними как посредники скользят одетые в шелка вдовы - улыбка одному созвездию, вздох другому. И живет в сердцах одних трепет надежды, в сердцах других - трепет отчаяния. И всюду виден бледный, ухмыляющийся призрак смерти, впереди которой, точно слуга, вводящий гостя в зал, идет, ухмыляясь, этикет. И все покрывает своего рода механическая молитва, рокот органа, в жутком, похожем на адский хохот реве которого слышится: суета сует и прочая суета!
Глава четвертая. ЛЮДОВИК НЕЗАБВЕННЫЙ
Бедный Людовик! Для тех, о ком мы только что говорили, все это пустая фантасмагория, в которой нанятые за деньги мимы плачут, кривляются и произносят лживые слова, но для тебя - в этом-то и весь ужас - все происходит всерьез.
Все мы испытываем ужас при мысли о смерти, издревле известной под именем Царствующего Ужаса. А как же иначе, если наш маленький, замкнутый, удобный мирок, по поводу которого мы иногда плачемся и выражаем недовольство, наше существование заканчиваются мрачной агонией, уходят неизвестно куда, в какие-то чуждые дали, в великое, не терпящее отговорок "может быть". Вот языческий император обращается к своей душе: "Куда уходишь ты, зачем меня покидаешь?" На что король-католик должен ответить: "На суд Всевышнего!" Да, в такой момент подводятся жизненные итоги, ведь ничего уже не исправишь, не изменишь в "отчете о деяниях, совершенных тобой", и плоды этих деяний будут существовать вечно.
Людовик XV как истинный самодержец и презирал смерть, и боялся ее. Конечно, не в такой степени, как, например, набожный герцог Орлеанский, дед Egalite[56], - заметим, что некоторые члены этой фамилии были не в своем уме, который искренне верил, что смерти вообще не существует! Если правда то, что пишет придворный хроникер, он совершенно опешил, услышав от своего бедного секретаря слова: "Feu roi d'Espagne" (покойный король Испании). "Feu roi, Monsieur?" - весь побагровев от гнева и возмущения, спросил он. "Monseigneur, - затрясся от страха, но быстро нашелся секретарь, - c'est un titre qu'ils prennent" (Монсеньер, такой титул у них принят) Как мы уже сказали, Людовик не обладал такой счастливой чертой характера, по крайней мере он старался не замечать, что есть смерть. Он запретил всякие разговоры о смерти, терпеть не мог кладбищ, надгробных памятников - всего, что напоминает о ней. Как это похоже на страуса, сунувшего свою глупую голову в песок и думающего, что если он не видит охотников, то и охотники не заметят глупого страуса. У всякой медали есть оборотная сторона, вот поэтому-то и на него накатывало иногда нечто вроде спазма, и тогда он приказывал остановить карету возле кладбища и посылал кого-нибудь (иногда шел сам) узнать, сколько сегодня было похорон. Бедная мадам Помпадур страдала в этих случаях ужасно - у нее к горлу подступала тошнота. Представьте себе, что подумал разодетый, едущий на охоту Людовик, когда вдруг из-за поворота на лесной тропинке показался оборванный крестьянин, несущий гроб. "Кому гроб?" - "Бедному брату во Христе, рабу, трудившемуся на своем участке, на которого его величество, быть может, случайно бросил взор". - "От чего он умер?" - "От голода". - Король пришпорил коня
Представим себе, что теперь думает он, когда безжалостная, неумолимая смерть вдруг стиснула ему сердце. Да, бедный Людовик, ты теперь во власти смерти! И ни дворцовые стены, ни стража, ни пышность, ни строгий церемониал не помешают ей войти. Да, она уже здесь - следит за твоим дыханием и ждет, когда можно будет оборвать его. Все твое существование прошло как пышное театральное представление, как химерический сон, но вот пришло время, раздался страшный грохот - нет больше роскоши Версаля, рухнуло все, на что опиралась твоя душа, и ты летишь куда-то, нагой, как все люди, и не король уже больше, летишь в чудовищную пустоту, в отверстое царство бледного призрака, не в силах противиться тому, что предназначено тебе! Несчастный, о чем ты думаешь сейчас, ворочаясь на смертном одре? Что ждет тебя - ад, чистилище? Весьма возможно. А что в прошлом? Сделал ли ты хоть раз что-нибудь доброе, что зачтется тебе? Может быть, щедро помог какому-нибудь смертному? Может быть, милостиво облегчил чью-нибудь горькую участь? Или вокруг тебя в этот час одни только духи, пятьсот тысяч духов-призраков тех, кто позорно погиб на полях сражений от Росбаха до Квебека[57] только за то, чтобы твоя наложница могла отомстить за эпиграмму? Вспомни же свой гнусный гарем, проклятие матерей, слезы и бесчестье дочерей! Презренный! Ты "совершил столько зла, сколько было в твоих силах". Совершенно непонятно, зачем ты пришел в этот мир, какую принес пользу - все твое существование кажется какой-то ошибкой природы, отвратительным выкидышем. Не был ли ты мифическим грифоном, пожирающим все, что создано рукой человека, которому каждый день нужна была девственница в его пещере. Чешую этого грифона нельзя было пробить копьем, но ведь от смерти, не правда ли, нет защиты? Да-да, ты кажешься нам грифоном, воплотившимся в человека! Ужасны твои последние минуты, и мы не станем нагнетать ужасы вокруг постели умирающего.
Чем более низок и подл человек, тем приятнее ему бальзам лести. Вот, например, Людовик царствовал, но разве ты не царствуешь тоже? Посмотри на Францию, королем которой он был, с точки зрения неподвижных звезд (а ведь это еще далеко не бесконечность), видишь - - теперь эта огромная страна не больше кирпичного заводика, на котором ты трудишься в поте лица или, может быть, отлыниваешь от дела. О, человек, ты - "символ вечности, но ты заперт, как в тюрьме, в том времени, в котором живешь!". Не своими трудами, которые все преходящи и бесконечно малы, и совершенно независимо от того, велик ты или незначителен, но ценен ты лишь благодаря своему духу; лишь благодаря своему духу, который проникает всюду, ты и побеждаешь время.
Давайте только вообразим себе, какую задачу поставила жизнь перед бедным Людовиком в тот момент, когда он встал здоровым с постели в Меце, получив прозвище Возлюбленный! Как вы думаете, нашелся бы такой человек среди сынов Адама, который смог бы перестроить всю эту путаницу и неразбериху и привести ее в порядок? И вот слепой судьбе было угодно вознести нашего Людовика на вершину этой неразберихи, а он, плывя в ее неудержимом потоке, так же мало может перестроить ее, как плывущее в Атлантическом океане бревно может успокоить находящийся в вечном волнении под воздействием ветра и Луны океан. "Что я сделал, чтобы заслужить такую любовь?" - сказал он тогда в Меце. Теперь он мог бы спросить: "Что я сделал такого и почему меня все так ненавидят?" Твоя вина в том и состоит, что ты ничего не сделал. Да и что можно было сделать в его положении? Отречься от престола, так сказать умыть руки, в пользу первого встречного, который бы пожелал занять его место. Какое-либо другое ясное и мудрое решение ему было неведомо. Вот стоит он, растерянный, ничего не понимающий в происходящей в обществе неразберихе, и единственное, что кажется ему вполне достоверным, так это то, что он обладает пятью чувствами, т. е. что есть проваливающиеся сквозь пол столы (Tables Volantes), которые появляются снова, уже нагруженные яствами, и что есть Parc-aux-serfs.
