Через некоторое время он вдруг вспомнил про еще одно предупреждение старика, но… он просто решил, что зрение его подводит. А еще Николай Павлович вдруг понял, почему старик именно подарил ему свою одежду перед тем, какпогрузить его в этот странный сон: хоронить-то бурята нужно было в лучшей его одежде, а вот одежду чужую на похороны использовать категорически нельзя. А, хотя Лодондагба и говорил, что на тело его внимания обращать не надо, оставить его без погребения Николай Павлович не смог. Вытащил почти невесомое тело, одетое в самый простой (и ветхий до дыр) тэрлиг, укутал, как мог, остатками своей шинели: ее-то он подарить старику мог — а раз мог, то и подарил, просто сам еще этого не сознавая… Выбрал место подходящее… Наверное, в ущелье лавины нередко сходили: дров вокруг было очень много. А вот как их зажечь… Впрочем, старый бурят и об этом позаботился: среди его (уже подаренных поручику) вещей зачем-то была и большая стеклянная линза в латунной оправке, на которой была вырезана надпись Carl Zeiß. Хорошая оказалась линза, мелкую стружку она подожгла буквально за несколько секунд.
Ритуал Николай Павлович знал хорошо, а то, что на похоронах не должно быть чужих… если они пролежали рядом столько лет, то точно уж стали практически братьями. Через три часа (теперь время по солнцу стало определять совсем просто) он вернулся к костру, убедился, что огонь свое дело сделал… И задумался о том, что ему делать дальше.
За последние три года горный инженер Забайкалье исходил… не то, чтобы вдоль и поперек, но изрядно исходил. И прекрасно понимал, что отсюда до, скажем, Троицкосавска, на лошади (хорошей лошади) ехать минимум неделю. А пешком… Пешком можно было, пожалуй, дня за три-четыре дойти до улуса, в котором Лодондагба последний раз менял лошадей. Но отдадут ли ему этих лошадей без старика? Да и живы ли эти лошади? И живы ли хоть кто-нибудь из тех, кто Лодондагбу вообще помнил⁈ Ведь костяная штучка (которая, как и было предсказано, сгорела, пока Николай Павлович старому буряту собирал дрова на костер) показывала дату очень странную: двадцать второе мая тысяча девятьсот девятнадцатого года…
Немного поразмыслив, Николай Павлович решил последовать последнему совету старика, который тот написан на куске кожи и положил себе на грудь. «Внимательно изучи инструкцию, что не поймешь, того тебе и не надо. А затем инструкцию сожги». Инструкция — свиток, в который была обернута банка с порохом – оказалась неожиданно большой: бумага просто оказалась очень тонкой. И написана она была на русском языке (на французском оказалась лишь руководство по запихиванию картушей в саму винтовку), но с кучей ошибок — что, впрочем, пониманию написанного совсем не мешало.
Очень интересная оказалась винтовка. Прежде всего тем, что чуть ли не топором рубленное ложе искусно прикрывало ложе настоящее, и очень непростой механизм. Заряжалось в нее сразу шесть картушей, причем после выстрела следующий сам в ствол подавался — а пустой картуш пропихивался в трубку, закрепленную справа от ствола, что было понятно: картуш, поди, дорогущий получался, а было их всего семнадцать штук. Картуши были такие же, как в револьвере Дрейзе, только размером побольше и с порохом внутри. И их — в отличие от патронов Дрейзе — и переснарядить было, оказывается, просто — вот только пули были сами не простые: поначалу Николаю Павловичу показалось, что серебряные. Правда в инструкции было написано, что свинцовые, просто в оболочке мельхиоровой — а еще написано, что стрелять пулями просто свинцовыми нельзя. Потому что винтовка пулю эту посылает аж на три версты, но без такой оболочки пуля просто по стволу размажется. Непростая оказалась винтовка, но стрелять из «карамультука» выходило очень удобно — старик был прав в том, что разобраться с этим офицеру будет несложно.
Осень несложно: на следующий день офицер, удивляясь простоте задачи, легко подстрелил косулю. Удивило его правда лишь то, что зверюга подпустила его так близко — а это навевало не самые радостные мысли: если звери не боятся человека, то людей поблизости нет. Но, с другой стороны, и еду добыть проблемой не станет. Погода была хорошей, солнечной, костер, чтобы мясо поджарить, развести было просто. Ну а то, что соли нет — это далеко не самое страшное.
Он просидел возле пещерки еще три дня, а затем, решив, что «уже пора», отправился вниз по ущелью. И еще через день понял, что люди здесь есть: как только он вышел на простор, звери близко подпускать его перестали. А, если верить сгоревшей коробочке, двадцать седьмого мая он добрался до людей…
Люди встретили его странно. То есть первые, кто его встретил, отнеслись к нему очень настороженно, но когда из юрты вышла пожилая женщина, отношение мгновенно сменилось на что-то, похожее на восторженное поклонение.
— Как тебя зовут, странник?
— Люди называют меня Наранбаатар, — Николай Петрович решил «не портить впечатление». Да и сложно было бы объяснить, почему человека в ярко-синем дэгэле, в обшитом соболями малгае и полностью покрытыми узорами гуталах нужно называть Николаем Павловичем.
— Он пришел из черного ущелья! — тут же нажаловался встретившийся Николаю Павловичу первым мальчишка лет двенадцати.
— Да, и я похоронил там наставника. Он сгорел быстрее, чем солнце прошло через крону одной лиственницы, и весь обратился в пепел.
— Он очистил ущелье от зла?
— Он специально пришел умирать туда, чтобы очистить ущелье.
— А ты не боишься вот так ходить? — женщина показала на его одежду.
— Я отдел наставника так, как положено сейчас. Но у меня теперь нет другой одежды. Если вы знаете, где я могу ее купить…
— Сейчас никто ничего не продает за деньги Директории.
— Я их не знаю, у меня только серебро… старое серебро, — Николай Павлович достал и показал женщине серебряный рубль. Женщина его с сомнение оглядела, на зуб попробовала:
— Этого мало, чтобы купить все, что нужно, но если у тебя есть еще пять таких монет…
— Есть. И еще я хочу спросить… мы с наставником долго путешествовали по Монголии и я не совсем хорошо понимаю, что творится здесь…
— Чехи здесь творятся. В Верхнеудинске творятся американцы, в Иркутске еще итальянцы. Но тебе лучше дождаться моего сына, он тебе расскажет гораздо лучше: я-то только его рассказы слышала, а он сам все видел. Он должен вернуться сюда дня через два-три. Мы будем рады, если ты его подождешь…
Сын женщины, по имени Гунсэн, в улус пришел на четвертый день, сказав, что с трудом скрылся от каких-то солдат, что и стало причиной опоздания. Парню было лет четырнадцать — похоже, меньше, чем его лошадке. А вернулся он из Верхнеудинска, откуда привез очень удививший поручика товар: какой-то пояс, набитый торчащими из него картушами к винтовке. Не такими, как у винтовки старика, но…
Про эти картуши Николай Павлович расспросить его забыл: сначала он попросил Гунсэна рассказать, «что творится в мире» — и после того, как рассказ его выслушал, ему стало не до картушей:
— Они что, просто убивают всех, кто им не понравился?
— Я не знаю, всех или не всех. Но в городе говорят, что почти каждый день кого-то. И особенно они любят убивать женщин: мужчин они просто закалывают или стреляют, а женщин долго режут…
— А в Верхнеудинске что, мужчин уже не осталось, способных постоять за себя, своих женщин и соседей?
— Да все их боятся. Так-то, может, тебя и не тронут, а если против них что затеешь, то наверняка убьют.
— Ну и сколько там этих американцев?
— Американцев… думаю, сотни две. Еще чехи есть, этих уже побольше, наверное больше даже трех сотен. И колчаки, но они вообще ничего не делают, только лавки иногда грабят. В городе ничего не делают, а по селам постоянно ездят, скот воруют, с бабами развлекаются. Мы поэтому в дальний улус и ушли, тут хоть немного скотины сохранить можно.
— А в Китай уйти?
— Там еще хуже: и китайские разбойники, и русские… там людей просто убивают и грабят все подряд.
