Примерно через неделю качели им слегка поднадоели, и Андрей с Таней могли позволить себе день-другой заняться чем-то еще. На Луговую идти одному не хотелось, а с Таней нельзя, ей там неинтересно. Вот лишь когда всплыло то его первое впечатление, что она, наверное, старше всех на улице - что ей знать, насколько он младше ее. Они стали вдвоем играть в войну. Качели в то лето были как бы короткой передышкой в одной большой игре в войну с различными вариантами, от Чапаева до "в разведчиков". В войну (упрощенный вариант - дозор партизанского отряда) Танька играла лучше пацанов: беспрекословно выполняла приказы, не воображала. Наверное, перевязывала бы тоже здорово - их девчонки обычно поджимали губы, брались за руки и, шагая в ногу, уходили, когда им предлагали быть медсестрами, - но Андрей не хотел, чтобы его ранило на ее глазах.
Вообще с ним происходило что-то странное: он играл, вел себя, как и положено было, наверное, в его возрасте, но в нем жило желание, скорее, надежда на чудо, что он вдруг эдак вытянется, при этом подрастет лет на несколько и тогда... Он не знал, что именно тогда произойдет, он рассчитывал, что тогда "мы с ней сравняемся". Больше всего он не хотел оконфузиться в ее глазах.
На участке тети Паши ее брат, отец Тани, генерал, со шрамом через всю щеку, построил двухэтажную дачу. Дом стоял пустой, а Таня жила с теткой в старом доме, в нем потом был гараж.
- Пойдем посмотрим, я там еще ни разу не была, - предложила Таня. И смущенно улыбнулась. И чего улыбнулась? Ведь другая не улыбнулась бы и вообще что-нибудь не то сказала, а эта все то и говорит, и делает.
В комнатах было холодно и гулко, мебель расставлена случайно, с мебели еще не снята бумага... Таня вдруг преобразилась: забыла, во что они до сих пор играли, что они выполняли ответственное задание по сбору важных разведданных, с них этого никто не снимал, и они должны довести его во что бы то ни стало до конца либо погибнуть. Она все это забыла и вообразила себя графиней в замке. На втором этаже, завернутые в бумагу, стояли полированные кровати. И Таня тут же вообразила, что это ее спальня, а Андрей - слуга, но одного слуги ей, конечно, не хватало, и она по ходу пьесы перевоплощалась в свою служанку, называя себя осипшим от изменений голосом то "миленькой госпожой, графинечкой", то "маркизой" - разница в титулах ее не интересовала.
- Граф, что это вы там делаете в углу? - говорила голосом "маркизы" и при этом прыскала в сторону.
Стоя на коленях, "граф" шуровал в ящике с водопроводными железками, прикидывая, в какое оружие их можно превратить.
- Длинь-длинь! - дергала Таня воображаемый звонок к горничной. - А теперь, граф, ложись, - превозмогая душивший смех, - спать пора... Уже ночь будто, понял, Андрей?
Тетя Паша и Надя (она пришла звать Андрея обедать) тихо поднялись на второй этаж и все это наблюдали от дверей. На "ложись, граф" обе не выдержали - перезревший хохот, переходящий в писк, в стон, раздался под косым потолком второго этажа.
- Ой, Па-аш, Паша, - стонала Надя, - я не могу! Ой, не могу. - от смеха у нее на шее набухли вены. - Ой, девоньки-и, вот детки-то пошли так детки! А дальше? А дальше, что будете делать, как легли?
- Ладно тебе, Надь, - больше всего Андрею не хотелось краснеть. Кончай, не было ничего, и не ври. Ничего такого не было.
Ситуация сложилась явно не в его пользу: над ними смеются, за ними подсматривали, а он этого не заметил. Позор!
Таня резко обернулась к двери, ее лицо вспыхнуло и пошло белыми пятнами, глаза заблестели, она вскинула голову и заговорила звенящим голосом, чуть раздувая ноздри:
- И не смешно, тетя, совсем. Мы играли. Ничего в этом смешного нет. А подслушивать да подсматривать нехорошо!
- Во-во, прямо как рысь. - Тетя Паша побаивалась младшей дочери своего брата - девочка городская, нервная, выкинет что-нибудь, потом не расхлебаешь, стала оправдываться: - А мы и не подслушивали, очень вы нам нужны... Поднялись, чтобы обедать звать. Иди вот есть. - Она прикрыла рот рукой с маленькими крепкими ногтями, чтобы не было видно улыбки.
- Ладно, Надь, хватит ржать. Я пошел домой, а ты как хочешь. - Надо ее уводить отсюда, подумал Андрей.
- О, Паш, видала? - Надя вытерла слезы. - Как мой фрукт заговорил, когда его с невестой застукали? Я тебе дам по губам-то за "ржать"! Иди обедать, жених!
Чтобы никто не догадался, куда он исчез и как оказался так быстро дома, он решил махнуть через забор, обогнать вредную Надьку. Благо, генерал такой удобный забор поставил - металлическая сетка с крупными ячеями - только и лазать. Правда, там почти вплотную шел низкий старый забор, его ржавая мелкая сетка была перепутана с колючей проволокой, и дальше - шлак, хлам разный, консервные банки. Но если посильней прыгнуть, можно пролететь над ними. Сетка крепилась к столбам и висела без перекладин... Андрей полез в лоб - сетка под его тяжестью заходила, он потерял опору, но смог перемахнуть сначала одну ногу, а затем и вторую, что называется, на ту сторону. Перед ним встала задача, которую надо решать сразу: либо он осторожно спускается по ячеям генеральского забора на землю и затем перебирается через сетку прежнего низкого и обвалившегося забора, либо он сейчас, пока висит на верху нового забора, перепрыгивает отсюда старый - "и тама!". Сетка под ним качалась и вибрировала, времени на размышления не оставалось. Андрей, конечно, сиганул через старый забор. Не отступать же?..
Один бумажный погон с нарисованными на нем капитанскими звездами все же отлетел с левого плеча его курточки. Но больше всего он боялся заорать от незнакомого и непонятно где возникшего ощущения холодной, тянущей и какой-то кислой боли. Нет, только без голоса. Помнил, что может услышать она, поэтому моментально, боясь, что не выдержит, вскочил и с воем, будто он впал в младенчество и изображает, как в те бессознательные годы изображал самолет, с воем и даже растопырив руки, чтоб и со стороны было видно, что он - это самолет, понесся к дому.
Три дня на улице не показывался. Зарядили дожди, Андрей читал сказки братьев Гримм, Наде сказал, чтоб молчала, она пообещала. "Таня пришла", Надя посмотрела на него, готовая улыбнуться, но сдержалась. Оторвался от книги и прошел на терраску. Следил через занавески. Таня постояла около качелей, присела на краешек доски, покачалась, не отрывая ног, подняла лицо, посмотрела на их окна, неохотно встала и медленно пошла к калитке. Андрей смотрел на ее удаляющуюся фигуру, удивлялся собственному злорадству и кусал губы, чтобы не заплакать: погода дождливая, а в дождь, по словам Нади, хорошо плачется просто так. Нет, уговаривал он себя, она приходила не ко мне, она приходила, потому что здесь есть качели. На них можно мечтать, о чем там постоянно мечтают все девчонки, о чем не перестают мечтать, когда взрослеют - мечты ведь не стареют... Эту сентенцию, конечно, он прочитал в одной из книг.
В темном плащике она шла к калитке, и ему было немножко страшно своих мыслей: "она", "он" - и жалко себя. Жалко не того, что он из-за бинтов не может выбежать на улицу - может, в тот момент он даже великодушно предположил, что Надя могла ведь все выболтать тете Паше и всем все известно. Раз она приходит, значит, ничего в этом смешного и стыдного нет и нечего стесняться. В голове мелькнуло - не мыслью, а ощущением мысли, хоть он и боялся ее насмешливых и в то же время добрых глаз: за такие глаза умные, спокойные, что-то постоянно говорящие - мужчины отдавали, отдают и будут отдавать все, в том числе и свою жизнь. Что-то смутное ворохнулось в мальчишеской душе, трепыхнулось и улеглось. Наверное, в то лето начал в нем пробиваться мужчина, да, видно, скорлупа была толстой.
После дождей поляну под липами изрыли черви - словно кто-то навыдавливал из тюбика непонятно для чего предназначенной грязно-серой пасты. Высохшие комочки легко сковыривались подошвой. Доска была сырая, и ее надо было переворачивать, две мокрые веревки, словно толстый провод, сохраняли углы от соединявшей их длинной и толстой доски с выпиленными пазами. Но и перевернутая, доска сухой была только в середине - сидя долго не покачаешься, если только стоя. Но стоя - это и качание другое, более, что ли, рисковое, хочется взлетать как можно выше, достать дальние ветки... Милые качели - сколько с ними связано переживаний, радости, надежд на что-то, порывов куда-то - туда, куда улетают птицы... Воздух после дождя густел, и казалось, что надо тратить больше усилий, чтобы раскачаться на полную катушку - взлетать до того момента, когда можно шагнуть и пойти по воздуху, и вновь переживать ощущение невесомости, когда качели замирали и только потом, словно нехотя, шли вниз...
О чем еще говорить мальчику и девочке, у которых все еще впереди, а для девочки сейчас самое большое впечатление - гигантские шаги? Гигантские шаги не давали покоя. Они были явно совершенней, а главное, у одного человека вызывали чувство восторга, а у другого - ревность. После каждого упоминания о них становилось все обидней и обидней за свои качели. Ведь они почти ничем не отличаются от этих самых шагов, только что на них по кругу нельзя, а так - сними доску, садись в петлю и качайся куда хочешь. Доказывая это, он неожиданно сильно раскачался на одной веревке - доска с выпиленными пазами стояла около липы - и вдруг вынырнул из петли. Кадр из немого кино: мальчик с вытянутой шеей и выставленными руками летит по наклонной на землю. Дамы в кринолинах и чепчиках, как говорил его отец, хихикают.
