Отсутствие военных знаний с лихвой компенсировалось умением Троцкого нагонять страх — такой страх, который леденил души, понуждал к беспрекословному, пусть даже слепому повиновению, помогал решать боевые задачи, пусть и ценою безумных потерь.
Спустя два месяца после своего назначения, в один из весенних майских дней, Троцкий вызвал к себе двадцатипятилетнего военного комиссара Московского района обороны, бывшего подпоручика Михаила Николаевича Тухачевского.
Май восемнадцатого года не сулил едва народившейся республике ничего хорошего. Кроме белых армий и интервентов, затянувших ее петлей-удавкой, на Москву надвигалась весна. В обычные, нормальные годы ее ждали как чудесного подарка природы, как пору надежд и мечтаний, способную омолаживать человеческие души. Весна же восемнадцатого года перевоплотилась из друга людей в их заклятого врага: скудные зимние запасы были съедены, амбары и сусеки опустели, экономика страны корчилась в предсмертных судорогах, и весна теперь воспринималась как предвестник голода, эпидемий, как зловещее явление, способное погубить миллионы людей.
К тому же весной еще более яростно скрестили шпаги непримиримые противники, схлестнулись в горячей лаве два ненавистных друг другу знамени — красное и белое, — и весна, кроме всяческих бед, принесла с собой и гибель огромных масс людей на полях сражений.
В один из таких дней, когда судьба революции практически висела на волоске, Тухачевский и переступил порог кабинета Троцкого.
Зоркими молодыми глазами он сразу же разглядел Троцкого, стоявшего в самом углу просторного холодного кабинета. Лев Давидович был наглухо запечатан в черную кожаную куртку. Копна черных волос, живописно нависшая над продолговатым сухим лицом, была взъерошена. Горячими угольками через стекла пенсне сверкали обжигающе черные глаза, и во всем его облике было нечто демоническое, роднившее его с Мефистофелем.
Едва Тухачевский приблизился к столу, как Троцкий принялся ходить по кабинету — стремительно, нервно, будто возжелав израсходовать при этом хоть часть той энергии, которая кипела в нем, готовая взорваться. Он был чрезвычайно оживлен, полыхал эмоциями, все еще испытывая острое и сладкое чувство наслаждения от вхождения в новую роль, от сознания того, что каждое его слово, каждое указание имеет магическое влияние на ход и судьбу революции. Всем своим видом он старался доказать, что способен повелевать, командовать фронтами, стремительно принимать самые ответственные и судьбоносные решения — вплоть до стратегических. Всю стену позади его массивного рабочего стола занимала огромная карта России, и по тому горящему неуемной энергией взгляду, с каким Троцкий то и дело всматривался в эту карту, сплошь утыканную красными и синими флажками, можно было предположить, что он готов вести за собой в сражения многочисленные армии на севере и юге, на востоке и западе не только на беспредельных просторах Российской империи, но и на всех континентах планеты.
Троцкий, вдруг остановившись, долго и пристально всматривался в Тухачевского, как может всматриваться сорокалетний, считающий себя уже совершенно зрелым мужчина в еще не оперившегося юнца. Сравнивая свою внешность с внешностью Тухачевского, Троцкий чувствовал себя человеком, которого природа обделила мужской красотой, и тут же утешал себя мыслью о том, что его преимущества перед этим поручиком — демонический взрывной характер, постоянная работа мозга, бешеная энергия и колдовской магнетизм слов. И все же, едва взглянув на напрягшегося самоуверенного Тухачевского, Троцкий каким-то сверхъестественным чутьем осознал, что в этом молодом офицере есть нечто близкое ему самому, объединяющее их, и это общее было не чем иным, как необузданным стремлением использовать чрезвычайные обстоятельства гражданской войны как трамплин для взлета в высшие эшелоны власти. Пронзительная, почти всегда безошибочная интуиция Троцкого и на этот раз не изменила ему, хотя он и не знал, что еще на войне, сидя в окопе, под обстрелом немцев, Тухачевский излил душу сослуживцу капитану Касаткину-Ростовскому[6], который пошел на войну добровольцем и говорил, что его долг в час опасности, нависшей над Россией, быть в рядах родного ему Семеновского полка. Тухачевский был несказанно удивлен, что отставной и уже немолодой капитан, будучи освобожден от призыва и имея возможность спокойненько отсидеться в тылу, добровольно ринулся в самое пекло.
— А вы? — изумился Касаткин-Ростовский. — Разве у вас иные побуждения? Вами же руководит патриотическая идея?
— Я? — В этот момент шальная пуля сбила фуражку с головы Тухачевского, но он и ухом не повел. — Для меня, капитан, война — это все! Это моя судьба, моя синяя птица! Не будь войны, какая перспектива была бы уготована мне? Тянул бы много лет постылую лямку наподобие купринского поручика Ромашова, чтобы на закате жизни осчастливить себя званием батальонного командира. А война — это совсем другое, это возможность или получить пулю в лоб, или же взлететь на высший пьедестал воинской славы! Вы говорите — идея? К черту идеи! Вспомните ландскнехтов[7] — они брали от войны все, что могли, не забивая себе мозги идеями! Скажите, если бы не войны — получился бы из безвестного корсиканца Наполеон?
Всего этого Троцкий конечно же не знал, и вряд ли сам Тухачевский, даже в порыве откровенности, признался бы ему в этом. Но Троцкий почти что собачьим нюхом учуял в Тухачевском те же мечты и замыслы, которые жили в нем самом.
Тухачевский стоял перед Троцким навытяжку, но без подобострастия — широкоплечий, весь налитой могучей молодой силой, которую несколько смягчали по-девичьи тонкая талия, туго перетянутая кожаным ремнем, умные мечтательные глаза, округлые и мягкие черты аристократически породистого лица. Лишь тяжелый подбородок и крепко сжатые припухлые губы выдавали в нем сильную волю и упрямую решительность.
Между тем Троцкого занимал сейчас не столько внешний вид Тухачевского, сколько желание как можно точнее познать его мысли, планы и даже затаенные мечты, убедиться в том, насколько искренен этот блестящий гвардеец, решивший связать свою судьбу с большевиками.
— Меня ознакомили с вашим личным делом, — сразу беря быка за рога, сказал Троцкий и пригласил Тухачевского сесть в кресло у приставного стола. — И все же предельно кратко расскажите о себе. Наши кадровики — великие путаники, их прозорливость не простирается дальше формальной анкеты. А главное — никакие бумаги не в состоянии рассказать о человеке так, как это сделает он сам. Вы ведь выходец из старинного дворянского рода?
— Так точно, товарищ Народный комиссар, — тут же ответил Тухачевский. — Корни нашего рода уходят в двенадцатый век, а фамилия Тухачевских, кстати единственная в России, берет свое начало в пятнадцатом веке, с тех пор, когда — как сказано в летописи — «великий князь Василий Васильевич пожаловал Богдана Григорьевича волостью Тухачевский стан».
— Эка куда хватили! — усмехнулся Троцкий. — Глубокие у вас корни! Что же, большевики могут гордиться тем, что к ним на службу идут не только пролетарии и крестьяне, но и выходцы из таких древних дворянских родов, как ваш. Итак, отец — дворянин…
— Точнее, обедневший помещик, — поспешно добавил Тухачевский.
— Теперь все дворяне записывают себя в обедневшие. А прежде как кичились своим богатством и могуществом! А мать, насколько я осведомлен, крестьянка? Или перекрасилась в крестьянки?
— Моя мать, Мавра Петровна, простая крестьянка из деревни Княжино, что в Смоленской губернии, — не принимая язвительности Троцкого, ответил Тухачевский.
— Поразительное сочетание, хотя и не уникальное, — задумчиво заметил Троцкий. — Все дело в том, какой крови в вас больше — дворянской или крестьянской? — Тонкие губы его саркастически скривились. — Впрочем, не придавайте моим рассуждениям серьезного значения — это не более чем шутка. У нас и в правительстве есть выходцы из дворян.
— Меня хорошо знает Николай Николаевич Кулябко, старый большевик. Он рекомендовал меня в партию, — поспешно, не без гордости сказал Тухачевский.
— «Виновником» того, что я решил пригласить вас к себе, был именно Кулябко. Он ведь знаком с вашим семейством еще с двенадцатого года, — продолжал Троцкий. — И вы конечно же знаете, что он на первых порах не без предубеждения отнесся к юнкеру Михаилу Тухачевскому. Более того, он даже посчитал вас будущей опорой царского трона. И был очень рад, когда разуверился в этом, поближе познакомившись с вами и с вашими воззрениями. Теперь, я думаю, вас можно именовать поручиком-коммунистом?
— Я бы гордился таким званием, — стараясь быть предельно искренним, произнес Тухачевский.
— Судя по анкете, вы закончили Александровское военное училище. — Беседа Троцкого с Тухачевским все более принимала форму некоего допроса. — А чем вам так приглянулся лейб-гвардии Семеновский полк? Ведь у вас, как у человека, первым значившегося в списке выпускников, было право выбора?
