— Я бы гордился таким званием, — стараясь быть предельно искренним, произнес Тухачевский.
— Судя по анкете, вы закончили Александровское военное училище. — Беседа Троцкого с Тухачевским все более принимала форму некоего допроса. — А чем вам так приглянулся лейб-гвардии Семеновский полк? Ведь у вас, как у человека, первым значившегося в списке выпускников, было право выбора?
«Он все знает обо мне, буквально все». Тухачевский подумал об этом, испытывая неприятное знобящее чувство.
— В свое время в этом полку служил фельдмаршал Александр Васильевич Суворов, — ответил он. — Отсюда и мой выбор.
— Мечты о маршальском жезле? — тут же уловил затаенный смысл ответа Троцкий. — Что ж, непомерное честолюбие — высшее Проявление целеустремленности человека. Хорошо, что вы им обладаете. Теперь вам предстоит поставить это ценное качество на службу Советской власти.
— С этой целью я и пришел в Красную Армию, — убежденно сказал Тухачевский.
— Но честолюбие вам придется сочетать с чувством скромности, — с пафосом произнес Троцкий. — Это не просто, но это необходимо. Старайтесь не вызывать зависти. Выскочки нынче не в моде.
— Кажется, выскочки никогда не были в моде.
Собственное суждение этого молодого честолюбца задело Троцкого: он, оказывается, не просто отвечает на вопросы, но еще и смеет как бы поправлять самого наркома!
И Троцкий резко переменил тему.
— А каково ваше отношение к гражданской войне? — неожиданно задал вопрос Троцкий, и по тому напряжению, с которым он ожидал ответа Тухачевского, тот понял, что для наркома его ответ будет иметь фундаментальное значение, ибо сразу же даст возможность прояснить классовые позиции бывшего дворянина.
Тухачевский ответил не сразу, и Троцкий не выдержал:
— Что, сложный вопрос, не по зубам? Я поставил вас в затруднительное положение?
— Вопрос действительно сложный, товарищ нарком. Гражданская война — война особая, по разные стороны баррикады стоит один и тот же народ.
— И что же, прикажете отказаться от такого рода войны? — Пенсне Троцкого засверкало острыми огоньками.
— Война во имя целей народной революции всегда справедлива, — поспешил отвести от себя подозрение в непонимании сущности гражданской войны Тухачевский.
— А знаете, что по этому поводу говорил величайший гуманист Анатоль Франс? Он не единожды повторял, что из всех видов кровавого безумия, которое называется войной, наименее безумной является все же гражданская война, ибо в ней люди, по крайней мере, сознательно, а не по приказу делятся на враждебные лагери.
— Мудрая мысль, — заметил Тухачевский.
— Хотя и парадоксальная. Нечто подобное я ожидал услышать и от вас.
— Я же не Анатоль Франс, товарищ нарком. — Тухачевский по натуре был очень обидчив, и обиду свою скрывать не умел.
— Учитесь мыслить сложными категориями, — не принимая во внимание такую мелочь, как обида, когда это касалось не лично его, а других, назидательно произнес Троцкий. — Слишком много у нас командиров, да и военачальников, которым не то что мыслить — азбуку бы одолеть.
— Ваши требования будут побуждать меня к самообразованию, — глуховато сказал Тухачевский, не выносивший назиданий.
— Сколь долго вы были в действующей армии? — Троцкий, видимо, знал и это, но старался получить подтверждение из первых уст.
— Не много, — ответил Тухачевский без тени смущения. — Всего полгода, до дня пленения.
— Однако за эти полгода вы получили шесть боевых орденов. Выходит, каждый месяц — по ордену. Неплохо! И среди них — орден Владимира четвертой степени?
— Так точно, товарищ нарком. Возможно, командование переоценило мои военные способности.
— А вот это дешевенькое кокетство вы уж оставьте! — с неудовольствием воскликнул Троцкий и суетливо заходил по кабинету, будто своей скромностью Тухачевский нанес ему личную обиду. — Для истинного военного самоуничижение — не только великий грех, но и непростительная глупость! Вы должны гордиться своими наградами, хотя они и царские. Надеюсь, на полях сражений гражданской войны вы заслужите и наши советские ордена.
Тухачевский промолчал: он верил в примету, согласно которой мечта, высказанная вслух, не сбывается.
— Сколько раз вы бежали из плена? — живо поинтересовался Троцкий.
— Пять раз, товарищ нарком.
— Пять раз! Феноменально! Да вы просто в рубашке родились! Боюсь, что удачи будут преследовать вас всю жизнь. Я знаю, что побег из немецкого плена — это совсем не то, что побег из плена русского. Немцы умеют караулить, не то что наши тюремщики, сплошь зараженные анархизмом и погрязшие в разгильдяйстве. И во многих лагерях вам довелось побывать?
— В Штральзунде, Бескове, Бад-Штуере, Кюстрине. В лагере особого режима Ингольштадт, в его девятом форте. По существу, это была тюрьма для особо опасных. Казематы с мощными решетками. Круглосуточная охрана, несколько рядов колючей проволоки.
— И тем не менее вам удалось вырваться?
— Нет, побег окончился неудачей, хотя мы, заключенные, пытались сделать подкоп под стеной. По ночам рыли землю руками и тайно, горстями, выносили ее из каземата.
— Нет ничего яростнее и сильнее, чем воля к свободе, — живо заметил Троцкий. — И когда же вы бежали?
— В августе семнадцатого года, когда нам разрешили прогулку вне лагеря. В сентябре мне удалось перейти швейцарскую границу. В Берне, у русского консула, я получил документы для возвращения на родину. А в Париже, в русском посольстве, военный атташе граф Игнатьев[8] оказал материальную помощь и помог как можно быстрее вернуться в Россию. В Петроград я приехал за десять дней до октябрьских событий.
— Это не события — это великая революция, — строго поправил его Троцкий. — Почище Великой французской. Хорошо еще, что не обозвали нашу революцию переворотом. Но кажется, хватит нам на сегодня биографических открытий. Всякая биография — это взгляд в прошлое. А нам надо думать о будущем. Я уже говорил, что мы знаем о вас почти все. А сейчас лучше ответьте на мой вопрос, только прямо и честно: что привело вас, блестящего гвардейского офицера, воспитанного, несомненно, в монархическом духе, на службу в армию, которая призвана смести и монархию, и всех тех, кого она породила и кто пытается отчаянно ее защищать?
Вопрос был задан столь торжественным тоном, почти на грани высокой патетики, что Тухачевский встал из-за стола, готовясь ответить, как на экзамене.
— Сидите, — властно приказал Троцкий. — И можете не отвечать, я отвечу за вас, наперед зная, какие слова вы произнесете. Вы скажете: «Хочу служить трудовому народу», или я ошибаюсь?
— Вы попали точно в цель, товарищ нарком, — улыбнулся Тухачевский. — Именно так я и хотел ответить на ваш вопрос.
— Вот видите! — Троцкий не скрывал своей радости, вызванной тем, что отгадал мысли этого поручика: больше всего ему льстило, когда в нем признавали дар провидца.
— Я и впрямь принял бесповоротное решение отдать себя на службу трудовому народу, — не давая Троцкому подвергнуть сомнению свои предыдущие слова, заверил наркома Тухачевский. — Ибо, как я понимаю, главная цель революции — принести свободу и счастье угнетенным массам, создать справедливое общество на земле.
— Мы утвердили торжественное обязательство бойца Красной Армии, в нем есть именно эти слова: «Я, сын трудового народа». Преданность — вот главное качество любого, кто идет в наши ряды. Преданность и еще раз преданность! — почти выкрикнул он, будто Тухачевский пытался ему возразить. — А между тем недавно мы эвакуировали в Казань преподавателей Академии Генерального штаба. И что же? Все они перешли к белым! Выходит, как волка ни корми, он все в лес смотрит? — Голос Троцкого вознесся до самых высоких тонов. — Дворянская кровь в жилах — это, знаете, не просто факт биологического порядка, она пробуждает классовый зов предков.
— Мой отец, по существу, утерял кровное родство со своим классом. — Тухачевский сказал об этом с волнением: он все еще опасался того, что дворянское происхождение сослужит ему плохую службу, станет преградой на пути к карьере.
— Впрочем, дело не в происхождении, — между тем развивал свою мысль Троцкий. — Владимир Ильич тоже ведь из дворян. Отец вашего покорного слуги, если уж быть предельно откровенным, был земельным арендатором, едва ли не помещиком. Ну и что из того? Главное — порвать все путы, которые связывали вас с дворянским прошлым, дышать лишь одним воздухом — воздухом революции! Готовы ли вы к такому повороту в вашей жизни?
— Готов, товарищ нарком!
— Это заверение вам предстоит доказать делом.
— Готов доказать делом! — проникновенно сказал Тухачевский.
