«Но ничто не вечно, Антонио. Если ты веришь в обратное, то ты дурак».
Когда ты влиятелен, люди выстраиваются в очередь, чтобы уничтожить тебя. Вот почему у отца всегда было так много охраны вокруг. И это не спасло мою мать.
Антонио молча следует за мной по коридору на расстоянии нескольких шагов, даже когда я сбавляю шаг. Он не проявляет этим своё почтение. Он — не из тех, кто проявляет почтение. Антонио — свинья.
Когда я оглядываюсь через плечо, его взгляд прикован к моим обтягивающим бриджам. Я не настолько самоуверенна, чтобы демонстративно покачать бёдрами и дать ему понять, что знаю, что он смотрит, и не настолько дерзка, чтобы одёрнуть его. Опыт общения с мужчинами вроде него у меня фактически отсутствует. Поэтому я ускоряюсь, чтобы добраться до комнаты как можно быстрее.
Изабель тоже следует за нами, и я уверена, что позже мне предстоит услышать, какая он porco10.
Когда мы заходим в кабинет, Антонио поворачивается к ней.
— Мне нужно переговорить с Menina11 Даниэлой, — говорит он, обращаясь ко мне как к юной девочке и отпуская Изабель, словно это его чёртов дом, и он здесь король.
Всё, что требуется, — одно простое предложение, и он перехватывает власть в комнате.
Я смотрю на него секунду или две, не больше. Не уверена, чего хочу добиться с помощью злобного взгляда, но это неважно. Он даже не замечает.
По правде говоря, мне всё равно, как он будет называть меня — menina, senhora, или dona. Впрочем, неудивительно, что он выбрал именно тот титул, который мог бы меня обесценить. Но меня беспокоит, что я не могу найти слов и смелости, чтобы сказать ему, чтобы он либо вежливо разговаривал с персоналом, либо уходил. Родители поступили бы именно так.
Я смотрю на Изабель, пытаясь передать извинения взглядом, как поступил бы трус или беспомощная девушка.
— Почему бы тебе не принести нам кофе? Por favor12.
Она поджимает губы в тонкую линию, когда поворачивается к двери.
— Мне ничего не нужно. Долго я здесь не пробуду. Закрой за собой дверь, por favor, — отдаёт приказ Антонио, процеживая слова «por favor», чтобы поиздеваться надо мной. Меня не удивит, если узнаю, что он никогда не говорит «пожалуйста».
Поведение Антонио Хантсмэна меркам Порту является ужасающим, даже для высокомерного ублюдка.
Принимать еду и напитки в гостях — не просто традиция, если ты отвергаешь закуски, то наносишь оскорбление хозяину. И ни один человек с хорошими намерениями никогда не попросит остаться наедине с женщиной, с которой не связан родственными узами. Эти традиции могут казаться устаревшими, но в Порту многое существует по порядкам прошлого века. Никто не знает этого лучше, чем Антонио Хантсмэн, использовавший старые способы достижения власти.
Изабель кипит от злости, на её лбу оставили неизгладимый след морщины, которые стали неотъемлемой чертой с тех пор, как нам стало известно о неизлечимой болезни отца. Она выглядит намного старше сорока восьми лет из-за морщин и седеющих волос.
— Всё хорошо, — уверяю я её. — Я сама закрою дверь.
Она задерживается, бросая выразительный взгляд на Антонио, а затем на меня.
Я киваю и ободряюще улыбаюсь. Изабель может быть нервной, но она будет защищать меня до последнего вздоха.
Когда её шаги исчезают в глубине коридора, я оцениваю его. Сын o diabo. Он выглядит соответствующе.
«Ни за что в жизни я не закрою эту дверь».
Вопреки мнению отца, я считаю Антонио Хантсмэна пугающим, особенно сейчас, когда остались одни. Его пошитый на заказ костюм, скроенный с точностью до полусантиметра, может навести на мысль об определённой изысканности, но тёмные, бездушные глаза говорят совсем иное.
— Приятно вновь встретиться.
Не могу даже выдавить улыбку.
Его рот дёргается в уголках.
— Правда?
Не дожидаясь ответа, Антонио проходит к южному окну и изучает поместье, словно оно принадлежит ему.
— Никогда не стоял у этого окна, — бормочет он. — Отсюда открывается потрясающий вид.
«Наслаждайся, потому что больше ты его из этой комнаты не увидишь».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Тот вздорный жеребец всё ещё у тебя? — спрашивает Антонио, вглядываясь вдаль.
Вопрос застаёт меня врасплох. Странно, что он помнит мою лошадь.
— Зевс. Да, но с возрастом он стал покорнее. Он больше не такой вздорный.
Антонио оглядывается на меня через плечо.
— Когда я впервые увидел тебя на нём, я подумал, что мне придётся запрыгнуть на ограду и спасать тебя. Но эта лошадь была у тебя на крючке. Либо ты была бесстрашной, либо ты хорошо скрывала страх.
— Мне не было страшно. ― Тогда я не знала страха. Меня всячески опекали и защищали. Не было причин бояться. — Большинство людей думают, что залог успеха в умении обращаться с животным такого размера состоит в том, чтобы скрыть страх. Но его не скрыть. Животные чуют его. Чтобы управлять такой пылкой лошадью, как Зевс, нужно не бояться.
Антонио поворачивается ко мне лицом, на котором читается нервирующее напряжение.
— Так управляют и людьми. Не могу вспомнить, когда в последний раз испытывал его, но я могу учуять страх за милю.
Тон Антонио столь будничный, но его слова таят в себе опасность, это вызывает у меня дрожь по позвоночнику.
В этот момент Антнонио напоминает мне самых свирепых охранников отца. Тех, кто беспрекословно окутывал жизни жестокостью работы. Тех, кто пустил бы пулю тебе в голову, пока расспрашивал о семье.
Я вытираю вспотевшие ладони о бриджи так незаметно, насколько это вообще возможно. Надеюсь, он в действительности не может чуять страх.
— Чем я могу вам помочь, senhor?
За несколько длинных шагов Антонио оказывается почти на мне. Мы стоим так близко, что я могу коснуться щетины на челюсти, не вытягивая руку. Его близость выбивает из колеи, но не настолько, чтобы удержать меня от восхищения его длинными, чёрными как смоль ресницами и сильными сухожилиями на шее.
— Ты звала меня Антонио, когда была ребенком. Глупо сейчас начинать звать меня senhor, Даниэла.
Он выделяет каждый слог имени, отчего волосы на затылке встают дыбом.
— Чем могу тебе помочь, Антонио?
Я жестом приглашаю его присесть, а сама подхожу к креслу за столом.
— Это дружеский визит, а не бизнес-встреча. Почему бы нам не присесть у камина?
Всю неделю я принимала мужчин, которые хотели принести соболезнования, но на деле лишь интересовались виноградниками. В кресле отца мне хватало смелости говорить им нет, даже когда они начинали настаивать. Мне сейчас нужна эта смелость.
— Мне удобнее здесь, — отвечаю я, опускаясь в кресло и упираясь спиной в жёсткую кожаную спинку.
Антонио трёт висок и улыбается. Улыбка не искренняя, а больше напоминает то, как могут скривиться губы, когда кто-то старается держать себя в руках.
Я жду, пока он сядет, и крепко переплетаю пальцы, чтобы руки не дрожали. Минуют секунды, и становится всё более очевидно, что он не планирует садиться.
Пока я устраиваюсь на сиденье, ища в себе смелость, которая была присуща мне только вчера, Антонио упирается обеими руками в стол и наклоняется так, что его губы в сантиметре от моей головы.
— Меня, черт побери, не волнует, где тебе будет удобнее. Мы сядем у камина. — приказывает он жестким шёпотом, что делает его ещё более угрожающим. — Не заставляй меня это повторять.
8
Даниэла
Я выросла в мире, где велось множество тяжёлых разговоров, и не было недостатка в жестких мерах, но никто в этом доме не говорил со мной в подобном тоне. По крайней мере, пока был жив отец.
Я с трудом сглатываю и пытаюсь успокоить бешено бьющееся сердце. Но я не двигаюсь. Не уверена, что могу.
Антонио отступает, всё ещё возвышаясь надо мной.
— Я — гость, — говорит он в столь же сдержанном тоне, что и его движения. — В твоём доме. И как бы нелепо это ни было, похоже, что теперь ты управляешь поместьем. Тебя должно волновать моё удобство, а не твоё.
