Помню, как уселся в безрадостном коридоре перед коричневой дверью, за которой только что скрылся согнутый в три погибели старик. Ну, примерно такой, как я сейчас…
Так на чем я остановился, ты мне не напомнишь? Да, и вот в этом мрачном тусклом коридоре я не смог усидеть на стуле, подошел к окну, смотрел, как за окном светит яркое солнце, колышутся пыльные листья деревьев…
Но когда я вернулся на свое место, то вдруг увидел, что напротив меня сидит… Да, ты правильно догадался, сидит очень красивая молодая женщина! Как я ее не заметил раньше — ума не приложу. Не стану тебе описывать ее внешность, это не нужно… Но если бы мне даже сейчас, спустя сорок или больше лет показали ее фотографию, я бы ее узнал!
Сразу же я совершенно перестал думать о своем мнимом заболевании, а только сидел и, бросая на нее осторожные взгляды, любовался ею и жалел о том, что увидел ее в таком неподходящем для знакомства месте!
И что же, ты думаешь, случилось дальше?
А случилось вот что.
В какой-то момент, я, движимый природными инстинктами, взглянул, наконец, на нее в упор. Ну так, как глядит каждый нормальный мужчина на понравившуюся ему женщину. Ия увидел, что у нее вместо глаз — два черных ужаса.
Мне стало стыдно.
Ты спрашиваешь, что было дальше? А ничего… Помню, что я дождался своей очереди в обшарпанный кабинет и узнал, что совершенно здоров.
Да, вот такие островки прошлого еще сохранила моя память. Я почему-то часто думаю теперь об этой женщине. Сколько она прожила с тех пор? Кто знает…
Но почему я тебе об этом рассказываю?
Мне хочется, чтобы о ней кто-то помнил, кроме меня.
2015
АНЕКДОТИЧЕСКИЙ ЧЕЛОВЕЧЕК
Ко всем, кроме Самуила Р., кто-нибудь приходил. К рыжебородому детине антисемитской наружности, лежавшему на койке у окна, через сутки приходила мать, а еще сын-семиклассник. От писателя Ярослава Б. ни на шаг не отходила жена. А еще к писателю приходили какие-то родственники и свойственники. Все они приносили фрукты, овощные супы и бульоны. С грустью смотрел Самуил на чужое семейное и околосемейное шебуршение. Вот, к нему ни разу никто так и не пришел. И оттого остальные обитатели палаты смотрели на него свысока, с жалостливым осуждением.
— Мужчина, хотите апельсин? — говорила ему писательская жена, пренебрежительно улыбаясь. Самуил, само собой, благодарил и отказывался.
Но если вы думаете, что он считал дни и, может быть, даже часы, ожидая, когда его выпишут из больницы, то вы ошибаетесь.
Дело в том, что всех этих совершенно чужих ему свойственников и родственников Самуил в силу какого-то психического недоразумения стал считать своими. Он, конечно, не спятил в медицинском смысле этого слова и умом понимал, что люди эти к его жизни никакого касательства не имеют и не будут иметь, но ничего с собой поделать не мог.
— Не дать ли вашему ребенку пару советов по физике? — предлагал он рыжебородому детине, желая приносить окружающим посильную пользу.
— Пока без надобности. Надо будет — скажем! — мычал детина в ответ на деликатное предложение.
Но все-таки не эти люди занимали большую часть болезненно чуткого воображения Самуила Р.
На соседней с Самуилом койке лежал совершенно невзрачный забавный человечек с детской физиономией, у которого в одно ухо был воткнут наушник, с проводом, тянувшимся от приемника. Время от времени человечек вскрикивал:
— В Уругвае-то наводнение! Эх, много людей погибло! В Греции-то землетрясение! Эх, разрушения и человеческие жертвы!
Самуил тщетно пытался испытать приязнь к безобидному соседу, но ничего, кроме глухого раздражения почему-то испытать не мог. И вот у этого-то невзрачного соседа посетителей было еще больше, чем у писателя и у рыжебородого… Невзрачного человечка по очереди посещали жены — настоящая и бывшая; вокруг него кучковались какие-то братья и сестры — родные, двоюродные и еще какие-то. Но главное — к нему регулярно приходила дочь Римма, в которую Самуил отчаянно влюбился.
Сердце его таяло, когда он видел, как молодая женщина, которая, похоже, поставила на себе крест, заботится о своем невзрачном, недалеком папаше. «Видимо, есть в ее отце что-то по-человечески важное, чего я никак не могу постичь», — размышлял Самуил, подумывая заодно о том, что пора, давно пора завести семью…
И, надо сказать, что Римма, хотя и была поглощена заботой о своем слегка анекдотическом папаше, тоже обратила внимание на Самуила. Словно незримая нить протянулась между двумя неустроенными людьми, еще не успевшими даже перекинуться словом.
И вот в один из вечеров, когда все посетители (и милая Римма в том числе) уже ушли, и население палаты поочередно умывалось, чистило зубы и так далее, вдруг как-то сам собой завязался общий довольно неприятный разговор. О чем шла речь я, честно говоря, не знаю, а Самуила спрашивать мне неудобно. То ли ужин привезли не вовремя, то ли еще что…
— Ну нет! Я этого так не оставлю! — взревел рыжий детина у окна.
— Они слишком много себе позволяют, — мягко согласился с ним Ярослав Б.
В наступившей тишине было слышно, как тяжело задышал Самуилов сосед, а потом задыхающимся голосом произнес:
— Сталина на них нет!
Самуил вздрогнул и повернулся лицом к стене. Легкое психическое помутнение, владевшее им в последние дни, внезапно рассеялось. Он здесь — чужой. Ни в какую Римму он не влюблен. Ему сделалось даже как-то не по себе оттого, что его влюбленность бесследно исчезла.
На следующее утро Самуил, недолечившись, решил выписаться из больницы. Собрал вещи, написал расписку, что ответственность за прерванный курс лечения лежит на нем самом. Попрощался с удивленными обитателями палаты. («Ну напрасно, батенька, напрасно», — сказали хором рыжий детина и Ярослав Б.)
Самуил и Римма столкнулись у дверей лифта. Он прочел в ее глазах изумление и укор, но сам не почувствовал ничего.
2015
ВЕЧЕРНЯЯ МУЗЫКА
«Странно», — подумал Василий Семенович, проходя мимо небольшого уличного оркестра, устроившегося на углу.
Вообще-то он, Василий, всегда был равнодушен к музыке… Таким уж он уродился. Но тут произошло нечто необыкновенное. Стоило саксофонисту, этому низкорослому типу, похожему на китайца, сыграть несколько первых тактов, как слезы брызнули из глаз Василия Семеновича. Внезапно ему показалось, что вся горечь и печаль этого мира излилась на сумрачную улицу из блестящего инструмента и затопила как паводок всю округу.
«Что-то со мной сегодня не так», — сказал он сам себе, вытирая глаза платком.
И действительно, мысли его потекли не обычным проторенным путем — зайти туда, потом сюда, купить то, потом се… Вместо этого Василий зачем-то стал вспоминать свою жизнь и вдруг обнаружил, что вспоминать было особенно нечего. Каким-то образом этому способствовали необычайные музыкальные звуки, все еще доносившиеся до него сквозь сырой вечерний воздух.
— А ведь и впрямь, нечего мне вспомнить, — бормотал себе под нос Василий Семенович, — вот беда-то какая! Словно и не жил!
«Ну, про личную жизнь и говорить нечего, — объяснял сам себе Василий. — Не сложилась она, проклятая! А что еще? Диссертация моя фиговая? Конференция провальная? Зачем это все? Куда это все? Какая Высшая Сила замутила мою глупую, никому не нужную…»
Тут Василий Семенович остановился, прислушался сам к себе и к отдаленной музыке, которая еле слышным волшебным рокотом пробивалась сквозь шелест автомобилей и шум шагов. Ему все-таки было, что вспомнить.
Вот, что с ним однажды случилось.
Ехал он в троллейбусе за справкой в какое-то заведение, стоял у окна в хвосте салона и ни о чем не думал. Смотрел по сторонам. Кругом — август, солнце, тепло, прохожие идут куда-то в летних своих одеждах…
И вдруг, неизвестно почему, ему захотелось выйти из троллейбуса, не доехав до нужной остановки. Желание было настолько сильным, что он поддался ему, удивляясь сам себе. Выходя из открывшихся дверей, Василий обернулся и в последний момент увидел, что какой-то тип, только что вошедший в троллейбус, встал у окна на то самое место, где раньше стоял он сам. Тип был одет в шикарный черный костюм. «Что-то не по сезону одет человек», — только и успел подумать Василий, спускаясь на пыльную мостовую.
«И зачем я здесь вышел? — недоумевал он, стоя на незнакомой остановке. — Сяду-ка я теперь лучше на автобус.»
Спустя четверть часа, проезжая ближайший перекресток, Василий Семенович увидел троллейбус, в котором ехал раньше.
Задняя половина троллейбуса была срезана как ножом, а неподалеку, метрах в десяти, стоял тяжелый грузовик, у которого, видимо, отказали тормоза. Тут же, рядом, уткнувшись лицом в асфальт, лежал человек в шикарном черном костюме. Около него толпились какие-то граждане, но никто не пытался оказать лежащему человеку помощь. Человек был, очевидно, мертв.
