– Смотря для чего, – обиделся Бартельми. – А что это за фишка такая, опека?
Г-жа судья, не в восторге от «фишки», ответила довольно раздраженно, цитируя Гражданский кодекс:
– Опекун, г-н Морлеван, отвечает за воспитание и образование вверенных ему детей. Он представляет их интересы в гражданской жизни и заботится об их благополучии, как хороший отец.
– Да это же нелепо, в конце-то концов! – взорвалась Жозиана, которую вся эта сцена раздражала донельзя. – Как хороший отец! Вы же сами видите, что Барт – го…
– Горячее сердце! – чуть ли не рявкнула судья, чтобы не дать ей договорить.
– Даже три сердца, – ввернула Венеция.
– Не правда ли, г-н Морлеван? – окликнула его Лоранс.
– Ну да, только я не понял. Что это за фишка-то, опека?
– Oh, boy! – тихо передразнил его Симеон, возведя глаза к потолку.
Глава третья,
в которой говорится, как трудно быть Любимой
Симеон не выносил жизни в коллективе. В хорошие дни он шутил про себя, что если после смерти попадет в ад, то особой разницы не заметит. Другие мальчишки сразу взяли его на заметку, потому что он вел себя не как все. Он не интересовался ни настольным футболом, ни сортирным юмором, а забивался в комнатушку сестер и сидел там на полу, подпирая стенку. «Б'таник» – так определило его общественное мнение. Кролик стал при нем придворным мучителем. Имя Симеон он переделал в Симону, и мальчик шагу не мог ступить, чтобы ему не заорали в ухо: «Симона, карета подана!»[2]
Вдобавок Тони обшарил-таки чемодан Симеона и открыл невероятную, возмутительную истину: в четырнадцать лет – в выпускном классе! Нет, да что ж это такое, что он из себя строит, этот ботаник? Кролик наклеил в учебнике философии фотографии голых красоток. Потом стянул тетради с домашними заданиями, где все оценки были 18–20 баллов, оценки переправил на нули, а поля исписал всякой похабщиной.
Бывали вечера, когда Симеон с 21:15 до 21:30 стоял в туалете, вцепившись обеими руками в края раковины. Он думал о матери, о «Сортирном Кроте», и рыдания сотрясали все его тело. Нет, этого он никогда не сделает. Однако он стоял вот так над раковиной, словно над бездной, и у подступающих слез был привкус крови.
– Я нарисовала Бартельми еще одну картинку, – почти каждое утро объявляла Венеция.
Малышка боготворила своего взрослого брата – мимолетное видение в кабинете судьи. Но Симеона встреча скорее разочаровала.
– Смотри, сколько сердец я нарисовала для Бартельми!
Венеция растравляла ему душу. Почему Бартельми заслужил у нее три сердца, а сам он только два? Симеон ловил себя на мелочности. В это утро сердец было целых пять, розовых, как кукла Барби, и все для Бартельми. Симеон язвительно усмехнулся. Ткнул пальцем в первое сердце:
– Люблю.
И принялся отсчитывать дальше:
– Немножко, очень, безумно, нисколечко.
– Я просто не так посчитала! – закричала Венеция, закрывая последнее сердце ладошкой.
– Все, уже поздно, – издевался Симеон.
Венеция убежала и через несколько минут вернулась с новым рисунком.
– На, это тебе. Иди к черту в пекло!
Симеон грустно улыбнулся, рассматривая смешного рогатого человечка с вилами. Потом соленые слезы обожгли ему глаза. В эту ночь Симеон спал с чертиком под подушкой.
27 декабря Бенедикт принесла в приют Фоли-Мерикур две хорошие новости. Она собрала детей Морлеван в кабинете директора и объявила им:
– Бартельми приготовил вам рождественский подарок. Он согласился быть вашим опекуном.
Она умолчала о том, сколько пришлось судье донимать, упрашивать, улещивать, стращать Барта, чтобы добиться такого результата.
– А вторая хорошая новость, – продолжала Бенедикт, радуясь их улыбкам, – в воскресенье вы идете к Бартельми!
– Пойду собирать вещи, – загорелась Венеция.
Социальной сотруднице пришлось охладить ее пыл. Они приглашены просто в гости.
– Почему так? – удивилась девочка.
Бенедикт слишком долго подыскивала нужные слова, и Симеон ответил за нее.
– Опекун, это не значит, что мы у него будем жить. Чтобы жить вместе, надо посмотреть, подойдем ли мы друг другу. В воскресенье и проверим.
Он вопросительно глянул на Бенедикт, ища подтверждения.
– Ну да, в общем, примерно так, – промямлила она.
На самом деле Бартельми не выразил никакого желания взять детей к себе. Опекать – ладно. Но на расстоянии. Так что Бенедикт продолжала искать детям Морлеван приемную семью.
В воскресенье, второго января, с утра начались великие сборы. Венеция собрала все тридцать два рисунка, которые приготовила для Бартельми.
– Пау-вау, – объявил Симеон.
Дети уселись на пол.
– Кто хочет жить в приюте Фоли-Мерикур? – спросил Симеон. – Поднимите руки.
– Ноль, – сосчитала Моргана.
– Кто хочет жить у Бартельми?
Поднялись три руки.
– Единогласно, – подвел итог Симеон. – Но до этого еще далеко. Слушайте, девочки: Бартельми вовсе не хочет, чтобы мы у него жили.
Младшая сестренка открыла было рот, чтобы возразить.
– Нет, Венеция, нет, – остановил ее Симеон, правильно истолковавший замешательство социальной сотрудницы. – Мы должны сделать так, чтобы Бартельми захотел взять нас к себе.
Венеция завозилась, выпутываясь из одеяла.
– Пойду нарисую ему еще картинку.
Старшие с улыбкой переглянулись. Их восхищала наивность сестренки.
– Еще целовать можно, – подсказала Венеция, снова усаживаясь.
– Это для тебя подходит, а для нас нет, – ответил Симеон.
– Почему? – спросила Венеция.
– Потому что ты маленькая и хорошенькая.
– А вы…
– Большие и некрасивые, – беспристрастно оценил Симеон.
Он уже понял там, у судьи, что Венеция всегда найдет желающих приютить ее и полюбить. Это даже представляло некоторую опасность.
– Дадим еще одну клятву, – решил он.
– Что нас не разлучат? – спросила Венеция.
– Что мы не захотим, чтобы нас разлучали.
Симеон выставил кулак и сказал:
– Морлеван или смерть.
Открылась дверь.
– Дети, вы готовы? – окликнула их Бенедикт с несколько наигранной веселостью.
Пирамида распалась.
– Идем, – прошептал Симеон с таким выражением, словно скомандовал: «На приступ!».
Бартельми в это воскресное утро и впрямь ощущал себя осажденной крепостью. Трое детей. Oh, boy! Что ж с ними делать? Социальная сотрудница составила для него программу действий. Видя его растерянность, она даже записала все на бумаге. Барт перечитал шпаргалку: «10 часов. Показать квартиру».
– Показать квартиру, – повторил Барт, стоя посреди гостиной и поворачиваясь на сто восемьдесят градусов.
На столике валялся журнал сомнительного содержания, он убрал его с глаз долой. Потом снова заглянул в шпаргалку: «10:30, угостить оранжадом. Побеседовать, познакомиться. 11:30, сходить в ближайший „Макдональдс“. Прогулка по окрестностям». Во второй половине дня Бенедикт предлагала сводить детей в кино на «Мой друг Джо». В 18:00 ее возвращение должно было положить конец мучениям Барта.
– Купите фломастеры, – подсказала она в числе прочего. – Малышка обожает рисовать.
Бартельми купил целых три набора. На нервной почве он всегда становился расточительным.
В девять часов зазвонил телефон, и Барт украдкой скрестил пальцы. Вдруг, на его счастье, кто-то из детей подцепил грипп?
– Барт? Че се'нь дел'шь?
Бартельми онемел.
– Але, Барт!
– Да-да, привет, Лео! А ты вроде собирался съездить поздравить родителей с Новым годом?
– Че я там н'в'дел. Ну т'к?
– Ну, я… ну… – растерялся Барт, безуспешно ища вдохновение в шпаргалке Бенедикт.
– Ждешь к'го? – в голосе Лео уже звучало подозрение.
– Нет-нет, – успокоил его Бартельми.
Плюс ко всему его угораздило связаться с ревнивцем. Этого социальная сотрудница, дура такая, в программе не предусмотрела.
– Т'к я п'двалю? – настаивал Лео, в голосе которого появились угрожающие нотки.
– Да, конечно. После обе…
Барт совсем растерялся. Придется как-то вклинить Лео между «Макдональдсом» и Уолтом Диснеем. А ребят куда же тогда?
– Мрак, – сказал он своему телефону, вешая трубку. – Полный мрак.
Как человеку легковозбудимому, Барту не много было надо, чтобы сбросить напряжение. Он решил, что небольшая пробежка поможет. Часок попотеть – показалось ему наилучшим выходом. Когда он вернулся, весь взмокший, несмотря на январь, они уже стояли у дверей с этой заразой, социальной сотрудницей. Все трое, полный комплект: блондиночка, которая сейчас полезет целоваться, несмеяна с этими своими ушами, которых уже достаточно, чтобы осрамить его на весь квартал, и заморыш со взглядом как рентген. Вот радость-то.
– Уже десять? – осведомился Барт, словно его пытались заставить работать сверхурочно.
