Я плыл медленно, начал заниматься самоуспокоением, озноб продолжался, но держаться на воде я уже мог, руки и ноги начали меня слушаться, хотя до берега было еще далеко. Метрах в двадцати от меня на воде, словно завернутое одеяло, виден был спущенный плот. Оставшийся внутри воздух держал его на плаву. За него уцепились двое, инспектор и мой напарник, сосед по дому, которого я взял в это путешествие. Они прекрасно видели все со мной происходящее, но никаких движений с их стороны, боязнь и страх за жизнь опутал и этих.
– Подождите, я к вам подплыву, – крикнул я.
Они продолжали двигаться.
– Подождите, я вам сказал, – с железом в голосе повторил я.
– Плот не выдержит троих, – сказал мой сосед.
– Выдержит, вы же не сидите на нем.
Я подплыл к плоту и уцепился за него. Так и плыли до берега. Оказавшись на берегу, я все еще в судорогах, сводивших мышцы, с трудом вскарабкался на берег и поплелся в лес, где собрались остальные. Из кармана штормовки вынул герметично упакованные спички и велел развести огонь, потом долго сидел у костра. Дрожь перешла в озноб, затем все утихло. С соседом по дому мы так и расстались, как в песне Высоцкого: «Парня в горы с собой возьми»…
В столкновении этих двух побуждений в моей голове был выбор… и я все-таки выкарабкался! Я понял, по крайней мере, для себя, что живое тянется к жизни. Может быть, страх смерти выкинул меня на берег? До сих пор не нахожу ответа. Я привожу этот пример к тому, что между рассуждениями о жизни и смерти и реальностью выбора проходит широкая полоса отчуждения.
История вторая
Композитор
Больница. Середина ночи. В палате лежат шестеро сердечников. Свет от уличных фонарей, находящихся на уровне второго этажа, тускло освещает палату. Всем больным за шестьдесят лет, кроме водителя-дальнобойщика. Ему пятьдесят с небольшим. И каждый из них издает присущую только ему одному какофонию храпа. Целая модернистская симфония: вот пошел нежный перелив флейты в исполнении инженера по космическим кораблям, в него неожиданно вступают звуки гобоя, охранника какого-то финансового учреждения – звучит явный диссонанс. Слева дробь ударных палочек, дробь иногда сменяется тихим сопением. И тут палата взрывается каскадом оглушающих ударов по большому барабану. Это осетин. Проблема храпа у него стоит весьма остро. Человек деликатный, он страдает от этого недуга, ибо спать ему приходится каждую ночь там, где ему разрешит дежурная сестра. Вчера ночевал в дальнем углу коридора, но утром делегация женщин активно выразила протест, и бедолаге пришлось сегодня водвориться на свою законную койку, то есть в нашу палату, слева от меня. Очередной взрыв заставляет меня дотянуться рукой до одеяла осетина, потеребить его и попросить, чтобы он повернулся на бок. Не просыпаясь, он поворачивается, но этого хватает только на минутный перерыв, и потом все снова. Накидываю на себя одежду, выхожу в коридор, по опыту знаю, что поближе к утру музыканты устают и издают более мелодичные звуки.
Интересно, а как этот процесс происходит у меня? Мне кажется, что я не храплю, или храплю чуть-чуть, когда голова спадает с подушки или случается что-нибудь подобное. Сплю поверхностно, вроде и не сплю, а бодрствую, то есть, хотя глаза закрыты, я начеку, слышу все, что происходит вокруг. Я убедился, что это тоже сон, так как утром чувствую себя отдохнувшим.
За редкими исключениями в старости все храпят. Самое интересное, что похожих храпов не бывает. Супруги, прожившие долгие годы вместе, до того привыкают к храпу рядом с собой, что он начинает действовать на них, как убаюкивающая мелодия передачи «Спокойной ночи, малыши».
Но вернемся в нашу палату. К нам напросился один на вид интеллигентный больной, который не поладил с кем-то в соседней палате. Он заранее оговорил свой переход с заведующей отделением, поэтому поводов для возражений с нашей стороны, казалось бы, не могло быть.
Сразу было видно, что человек прожил всю жизнь холостяком, о чем он вскоре и оповестил нас. Ему было под восемьдесят. Он нам рассказал жуткую историю, как он оказался в больнице. В каком-то переулке, недалеко от Пироговки, ему стало плохо, он упал у какого-то подъезда. Вызвали «скорую», которая отвезла его в ближайшую больницу. Санитары, двое, то ли таджиков, то ли узбеков, на его какое-то замечание, привязали его к койке как душевнобольного, закрыли ему рот, и он пролежал в таком состоянии до утра, когда пришла новая смена, новые санитары. Возмущаться, а тем более скандалить, он был не в состоянии. Он чуть не помер. В чем он приврал, а что было правдой, трудно было определить, но его рассказ вызвал у всех возмущение и посыпались предложения не оставить это так, подать в суд и прочее.
Храпел он тоже по-своему: издавал громкий звук, похожий на крик совы, затем наступала длинная, щадящая пауза. Пауза была такого рода, будто он все это время не дышал. Иногда она длилась так долго, что казалось, будто человек скончался. И тогда я поднимал голову (а он лежал напротив меня, у стены), всматривался в едва освещенное, закутанное в простыню тело и решал, звать сестру или еще немного подождать. И пока я решал для себя этот каверзный вопрос, вдруг раздавался очередной крик, снимающий мое напряжение. Жив, значит. Но все равно очень неуютно, когда включаешься в некую дурацкую игру по вычислению момента возвращения дыхания в этом странном храпе.
Была у старика и другая странность. Ночью он раздевался догола и накрывался только простыней. Все в трусах, а кто и в майке, а этот голый. Туалет был один на весь коридор. Он вставал, и голый, шаркая босыми ногами, направлялся к туалету. Ночью в коридоре редко кто встречался, но если это случалось, то я представляю, какой страх нагоняло в полутемном коридоре появление из темноты этакого божьего одуванчика, голого, с висячими причиндалами, босого и лысого. Успокаивало то, что он при таких встречах как истинно воспитанный в старых традициях человек, произносил: «Простите, пожалуйста!», а затем заходил в туалет… босой.
На второй или третий день я проснулся где-то в середине ночи. Чуть приоткрыл глаза, чтобы не проснуться окончательно, Смотрю, божий одуванчик сидит на кровати, как и подобает – голый, что-то ищет на своей кровати, потом наклонился и начал искать под кроватью. Ничего не найдя, он встал и медленно двинулся в сторону окна. Посмотрел в окно и пошел обратно, теперь в мою сторону. Прошел между кроватями и встал прямо над моей головой. Оглянулся по сторонам и стоит… в полуметре от меня, голый, с обвисшими сосками, с лениво висячим достоинством, с опущенными вдоль тела руками – ну прямо какой-то Освенцим.
Я смотрю чуть приоткрытыми глазами, думаю: «Может быть, лунатик, а вдруг убить хочет, но в руках вроде ничего нет». Затем он нагнулся и начал что-то искать на полу под моей кроватью. Наклонившись, он ушел с поля моего зрения. Тут я не выдержал.
– Чего ты там ищешь?
– Где я? – услышал я его голос.
– Ты что ищешь?
– Где я?
– Иди прямо, там твоя кровать.
Он был известный композитор. За ним стояли две оперы, энное количество оркестровых сочинений, ну и, по-видимому, интересная жизнь. Первые часы после его появления в нашей палате прошли как обычно, но вскоре композитор начал рассказывать истории из прошлого. Посыпались имена известных персон того периода: Шостакович, Прокофьев и даже Сталин, с которым он чуть ли не перекинулся несколькими фразами во время какого-то банкета. Словом, слушали с большим интересом. Говорил он, не рисуясь, не было и тени желания выпятить свою значимость. Политика, культура, репрессии и многие бытовые мелочи знаменитостей, с которыми его свела жизнь, безусловно, всех заинтересовали. По каждому поводу он высказывал свои суждения, иногда весьма оригинальные для своего возраста.
Первая беседа и наше общее внимание к нему длились довольно долго и, когда его пригласили в ординаторскую, один из больных, человек, работавший с Королевым, знавший толк в людях, высказал, наверное, общее мнение:
– Человек-энциклопедия, нескучно будет с ним у нас.
Больничные дни скучные, иногда изнурительно скучные. Маешься, не знаешь чем себя занять, дефилируешь по коридору, это скоро надоедает, читаешь, что попадется под руку. Словом, своеобразное безделье, от которого порядком устаешь. Оживление отмечается, когда из коридора начинают доноситься звуки передвигающейся тележки. Это передвижение сопровождается скрипом несмазанных колес, звоном посуды и скрежетом местами отвалившейся плитки на полу. Все на местах, а наш композитор каждый раз норовил оказаться первым у двери. Сметал с тарелки все, что клали. «Голодный какой-то, – думал я. – Одинокий, кормить некому».
Прошел день-два, разговоры перешли от прошлого на нынешние времена, и тут оказалось, что в этой порядком начитанной голове одновременно умещались прямо противоположные идеи и мысли: либерализм и диктаторство, социализм и фашизм, восхваление одних, презрение к другим и всеобщая злоба на все и вся. Даже в его изящной словесности все чаще начал звучать мат с аксессуарами. Ругательства вылетали из него, как звуки из фальшивящего инструмента. Типичная ругань интеллигента, с неподобающей ей эстетикой. Старики с возрастом перестают материться, по крайней мере, не в прежнем диапазоне. С композитором, наверное, произошло нечто обратное, мат как-то оказывался не к месту, не по делу.
