Отец подошел к мачехе, стоявшей в кругу троих детей, и сказал, оглядываясь на турок:
– Забирай детей и быстрее домой.
– А ты как?
– Мне не выбраться, видишь, мужчин они не выпускают. Идите скорей!
Она пошла, взяв маленькую на руки, двое едва поспевали за быстро идущей матерью.
– Слушайте меня, – раздался резкий командный голос, – нужны мужчины и молодые женщины на санитарные работы. Дашнаки[4] тут натворили, вы поможете привести в порядок.
– Какие еще работы?
– Молчать. Сказано, значит, так надо. Хоронить ваших людей, мои люди отказываются. Итак, двумя колонами, мужчины отдельно от женщин.
– Никуда мы не пойдем, – сказал тот же мужчина, средних лет. В толпе послышались поддерживающие голоса.
– Ты, я смотрю, просишься на неприятности.
– Ни на что я не прошусь. Не пойдем мы отсюда.
И тут рядом находящийся всадник поднял коня на дыбы и пошел на мужчину, тот бросился в сторону, аскер нагнал его и его хлыст, описав в воздухе эллипсовидную траекторию, опустился на его голову. Тот обхватил голову руками, но аскер не унимался, удары сыпались один за другим, ярость заполнила его нутро, Он бил его по рукам, по голове, и чем больше бил, тем яростнее и хлеще становились удары. И вдруг одиночный, еле слышный в рокоте толпы выстрел… и аскер, застыв на секунду, неподвижно, с вытаращенными глазами, грохнулся с седла на землю, пуля прошила ему голову насквозь.
И тут все смешалось. Аскеры пошли на людей. Удары сабель, ножей и выстрелы из ружей посыпались на них. Изощряясь в жестокости, убивали, прежде всего, мужчин. Вскоре с ними было покончено. Дети с широко раскрытыми от ужаса глазами, не переставая, громко кричали и плакали, женщины, заломив руки, молили о пощаде, падали, теряя сознание. Пряный запах свежепролитой крови насытил воздух. Земля, трава, камни – всё в крови.
Показался всадник, накинув петлю на ногу жертвы, волоча его тело по земле, приблизился к атаману.
– Вот тот, который убил.
Из толпы женщин вышла молодая женщина и с воплями кинулась к неподвижно лежащему армянину.
– Разберись с ней, а он пусть посмотрит. Ему это очень понравится, – приказал атаман и, пришпорив коня, отошел в сторону.
Аскер слез с коня, подошел к женщине, согнувшейся над еще живым телом мужа, схватил ее за длинные волосы, поставил на ноги и начал рвать ее одежду, сопровождая ударами хлыста. Вскоре она стояла обнаженная, тщетно пытаясь прикрыть руками выставленные груди.
– Так она носит в себе еще одного ублюдка.
Аскер некоторое время раздумывал, потом, резко обернувшись, всадил клинок в чуть выпирающий живот женщины. Она даже не вскрикнула, – глаза, расширенные до предела, руки, взметнувшиеся вперед, вспоротый живот… она рухнула на землю. Кровь потекла ручьем по земле. Покончив с этим, аскер подошел к своему коню, вскинул ногу, чтобы взобраться на коня, но тут раздался еще один одиночный выстрел, из толпы женщин. Конь испугался и бросился в сторону, волоча за собой всадника.
Все вокруг на минуту окаменело. Турки на мгновенье застыли, затем в следующее мгновенье с криками и воплями бросились в дрожащую толпу женщин. Полубезумные от ужаса, прижимая к груди своих младенцев, они следили за приближением турок. Забрызганные кровью с ног до головы, с блестящими полубезумными от ярости глазами они пошли на толпу. Только что произошедшая резня мужчин привела их в состояние дикого возбуждения, а от только что прогремевшего выстрела, унесшего жизнь аскера, они пришли в несдерживаемую ярость. Задыхаясь, покрытые потом и кровью, завывая, как дикие звери, турки, как стрелы, вонзились в ряды женщин и начали вырывать детей из рук матерей, ребенка за ребенком. Держа малюток за ноги, они с силой ударяли их головками о стены, камни, переламывали им позвоночники ударом о колено.
Когда все дети были перебиты, они бросились на женщин. Большинство из них скоро легли с перерезанным горлом или со вспоротыми сабельным ударом животами. Вопли несчастных, как ветер, пронеслись по всему городу. Вскоре вопли перешли в стоны, затем и те затихли, мертвая тишина водворилась над этими изрезанными, окровавленными телами. Сумасшествие окончилось.
Бабушку застали одну, она рассказала, что после их ухода пришли аскеры. Забрали деда, забрали все вещи, что могли увезти, остальное сожгли. Такая же участь постигла соседей-армян.
На следующий день бабушка позвала Нуник:
– Балик джан, пройдите в верхний дзор, соберите что-нибудь съедобное, Ашот и Лусик тоже пойдут. Позови их и идите.
У подножия той горы рос дикий виноград, были ореховые деревья, можно было откопать клубни дикого картофеля. Шли они неспешным шагом, изредка останавливаясь и бросая взор на безлюдный склон, на вспаханное поле, раскинувшееся почти до самого верха. Они обходили широкие рытвины, округлые глубокие ямки, выбитые копытами коров и коз. Они прошли порядочное расстояние, когда впереди идущая Лусик внезапно остановилась, а затем позвала их:
– Нуник, подойди, в яме люди.
Она подбежала к неглубокой яме, заросшей по краям высокой травой и оттого казавшейся глубокой, взглянула вниз и увидела троих мужчин. С них были сняты обувь и одежда, только кое-где торчали клочья белого белья. Лежали все трое в невообразимых, застывших позах, что говорило о том, что их привезли сюда уже убитыми и выбросили, как выбрасывают негодные, тяжелые камни, не удосужившись взглянуть, как и куда они примостились. Нуник смотрела, молча, на тела… Внезапно до нее дошло… Отец! Сомнений не было. На голове отца она увидела чудом сохранившуюся знакомую кепку. Отец лежал с перебитым горлом, застывшая кровь, перемешанная с грязью, покрывала его обнаженную грудь. Нуник кинулась к нему, обняла отца, худенькие плечи затряслись от беззвучного рыдания, от охватившего ее ужаса.
– Нуник, надо уходить, аскеры могут прийти, – сказала Лусик.
Они шли обратно быстрыми шагами, шли молча, не оглядываясь, каждый при себе. По пути никого не встретили, будто город вымер, только вдалеке изредка кто-то наносил глухие, непонятные удары да раздавался лай окрестных, вечно голодных собак.
Нуник вошла в открытую дверь и остановилась. Стояла неподвижно, глядя прямо на бабушку.
– Что с тобой? Ты что не проходишь? Что-нибудь случилось?
– Я видела… такое видела!
Бабушка, встревоженная, подошла, наклонилась к внучке и, приблизив к ней лицо, спокойно спросила:
– Что-то плохое… скажи, что ты видела?
– Я видела… в яме. Его убили аскеры. Там еще двое. Их туда забросили.
– Что, – простонала она. – Ты не ошиблась?
– Нет, не ошиблась. Мы вместе видели, их трое, лежали.
– О, горе ты мое, что же делать?!
Вскоре пришла мачеха, они ушли в другую комнату, Нуник осталась одна.
Не познав материнскую ласку, она тянулась к отцу, и тот отвечал взаимностью. Между ними было полное взаимопонимание. Сильный, вспыльчивый, но необыкновенно отходчивый, отважной наружности, она видела его не столь часто и особо гордилась, что он воевал с аскерами в русских войсках. Возвратившись, он сажал Нуник на колени, что-то рассказывал про свое. Она мало что понимала из сказанного, но чувствовала, что отцу надо было высказаться, и слушала. Слушала, положив голову ему на грудь, а он затем так же внезапно ссаживал ее, не любя ничего длительного.
От деда тоже не было никаких вестей.
– Забрали твоего деда, моего мужа. Вряд ли мы его увидим.
– Бабушка, он же старый.
Бабушка не ответила, махнула рукой и отошла. Прошло еще два дня, было утро. Бабушка тепло одела внучек и, усадив за стол, сказала:
– Я сейчас отведу вас и оставлю у приюта. Когда спросят, скажите, что родителей убили, и у вас никого нет. Они возьмут вас, накормят, дадут кроватку. А там, бог даст, увидимся.
Нуник и две сестры сидели у стен американского приюта. Хотя бабушка велела им плакать, чтобы сжалились и взяли в приют, плакать они не могли. Вскоре вышла женщина и отвела их в помещение. Всего несколько комнат и полно детей. Закутанные, оборванные, они сидели на полу, подстелив под себя, кто что. Ни стульев, ни тем более кроваток, ничего не было, одни стены и какие-то плакаты, которых читать и понимать никто из них не мог. То был американский приют для детей сирот. И потекли дни, которые слагались в недели, месяцы.
Однажды, вбежав в чулан, откуда Нуник по велению воспитательницы должна была принести стопку постельного белья, она увидела себя в небольшом зеркале, обрамленном в деревянную раму. Оно висела напротив двери. Она на минуту запнулась. На нее с удивлением и даже с некоторым страхом глядела уже довольно взрослая, худощавая и не очень красивая, в белом платье и коротко остриженная девочка. Конечно, дома она видела себя в зеркале и раньше, но не запоминала и не обращала на это внимания. Что же ее поразило и остановило взгляд на этот раз? Очевидно, она была удивлена и ошарашена переменой, которая произошла с ней за эту зиму. Она стояла перед зеркалом, крутилась, играла глазками, обводила себя медленно снизу вверх. Ведь так и бывает, когда вдруг осознаешь, что ты перешла какую-то грань взросления, которую неожиданно ты в себе открыла. Она смутно почувствовала, что в жизни наступил какой-то перелом, и, быть может, к худшему.
