— Дочка ваша, Наташа, очень способная. Но что‑то ей мешает. Она могла бы учиться на одни пятерки и напрасно вы так, Федор… извините, по отчеству…
— Степанович.
— Федор Степанович, это вы не прочли ни одной книжки, потому как нужно было тогда, в детстве, горбом хлеб добывать.
— Это так, это так, — отмяк Масленников. — Я все время перед людьми. Сам тоже полебезил, поизвивался ужом. А как же, закон жизни такой! Сегодня ты в подмастерьях, завтра сам затрещины раздавать будешь. Вам, я понимаю, мясца подешевле?
— Гхм… Если не трудно… Дочь… Свадьба… Вот выдаю. Дочка, Леной звать. И ваша ведь тоже скоро?
— Вот ведь как? Мясца? Много ли вам, Владимир… извините, по отчеству…
— Петрович.
— Петрович, много вам дали ваши книжки? А ведь гордые, все о небесных кренделях рассуждаете, в газеты пишете. Философы. Жрать нечего будет. Философию вашу изрубите на мелкие кусочки и ко мне прибежите…
Калачев попытался возразить:
— Почему это именно к вам? Сами люди будут мясо выращивать, фермерство сейчас открывается.
— Не — спо — соб — ны, не — спо — соб — ны! Обленились, привыкли в клеточках жить. Хозяин приходит, бросит в клетку конскую требуху и вы, довольные, урчите. Вот раздают теперь крестьянам землю, а он с ухмылкой, крестьянин тот, отворачивается — на фига она ему?.. Что он с этой землей будет делать, амброзию выращивать? В колхозах ничего не получают, а за колхозы держатся. В колхозы можно ходить, там для каждого своя печка приготовлена. И сидят на печках, как Емели. Я‑то знаю, что если колхозника выгнать из хозяйства, он деньги в кассу вносить будет, лишь бы опять на печке той подрыхнуть…
Злился Калачев, злился, конечно же, оттого что не прочитавший ни одной книжки мясник на деле оказывался прав в разговоре о клетках — вольерах и в полной импотен- тности теперешнего сельского жителя. Жестокий мясник все же не ушел от экзекуции:
— Владимир Петрович, давным — давно в школе я окончил четыре класса, пятый — коридор… Такой же учитель, наподобие вас, всё преподавал мне уроки хороших манер. «Запомни, — говорил он, — слово «пожалуйста». Вот и вас я сейчас прошу. И мы будем квиты. По крайней мере я со своим прошлым. Повторяйте за мной… Федор Степанович… пожалуйста, отрубите мне мясца, Федор Степанович… отрубите мне мясца, дорогой Федор Степанович.
Калачев вначале‑то понял, что это розыгрыш, юмор. Не будет солидный человек играть в нелепую игру. Но потом докумекал. Федор Степанович глядел на него со злым интересом, не шутил. «Плевать, плевать на его мясо, хлопнуть дверью, доказать, что философия его гроша ломаного не стоит… Плюнешь, а завтра свадьба. Жена, может быть, даже не равнодушно расстреляет его вопросами — ответами. Он ее перетерпит. Главное — Лена. Хотя нет, главное — совет Ивана Тургенева, великого русско — французского блиноеда. Тургенев советовал в минуты раздражения собственное нёбо кончиком языка щупать. Калачев усовершенствовал тургеневский прием. Он вообразил себя мотком проволоки, такой большой катушкой. И он сам себя равномерно обматывает стальной жилой. Остается только поестественнее улыбаться и говорить, что требовалось. В конце концов в его собственной воле превратить все в шутку. А мясник поскучнел. И мясник отрубает ему уже сочные филейные кусочки. Смешно так: «У — у-ух!» Подумаешь, слова?! Калачев живо представил шипящую на сковороде отбивную, понюхал воздух и улыбнулся. Искренне уже. Рядом с ним таял Масленников. Федор Степанович угодливо совал здоровенные куски мяса в объемистую сумку Владимира Петровича Калачева. Анестезия сработала. Анестезия, замораживающая совесть!
Слава тебе! Он научился этому наркозу давно. И теперь умение отстраняться ему помогло. Он прибег к нему и на другой день. В этот день он выполнял приказы жены и ее подручных. Утром Калачев служил на посылках, как золотая рыбка: носил из подвала картошку, свеклу, водку, крутил мясо на котлеты, бегал за хлебом. Он заморозил себя специально, чтобы не сорваться с катушек. Сам процесс подготовки к свадьбе дочери был чем‑то неприятным, неприличным даже. К тому же на свадьбе надо терпеть и гостей, которые придут просто так напиться, по- пошлить перед драгоценной его Леночкой. Пусть она сейчас выглядит счастливой, по недопониманию, по недомыслию, потому что женская плоть играет, физиология берет свое. Он крутил мясо, чистил большой казан для плова, все автоматически, однажды только пришел в себя, заметив, что в организме случился толчок, словно летел на са- молете — кукурузнике и вдруг провалился в большую воздушную яму. После этого толчка он стал почесывать лысину. Вроде недавно только мыл голову. Чешется как‑то неестественно и неотвязно. Пробовал для того, чтобы избавиться от чесотки, помочить голову одеколоном. И — опять. И опять подставил плечо для выполнения различного рода поручений. В предсвадебной суете он один только раз близко совсем увидел дочкино изумленное лицо:
— Что с тобой, папа? Не бойся, я с тобой!
А жена его, Татьяна Алексеевна, отдалась приготовлениям с азартом, словно это ее свадьба. И в речи ее уже замечались нотки удивления, забытые нотки.
Гости сходились шумно. Родственников у Калачевых в станице не было, поэтому пришлось довольствоваться сослуживцами. Пришел трудовик Максимов Павел Петрович и сразу зашмыгал — зашнырял гляделками по углам. Поклонница Кашпировского Анна Ивановна сегодня разговаривала почему‑то плачущим голосом. Опять притворялась. Физрук Филиппенко сжал в объятиях Калачева и по — заговорщицки спросил: «Сколько на свадьбу угрохал?» И тут же успокоил: «Окупится, зятек‑то, того, с профессией. Золотая профессия». Впорхнули Леночкины подруги, все одинаковые, с оттененными веками, все веселые. Они, кажется, радовались счастью его дочери. Наверное, завидовали. Пришел толстенький фотокорреспондент с работы жены. Земнухов — его фамилия. Щеки вялые, близоруко улыбается и очень осторожно ставит в угол свой кофр с аппаратурой. Довольно мил. Этот Земнухов и спросил у Калачева: «Сколько сейчас натикало?» Калачев взглянул на руку: «Фу — тты, так и не отцепил». Секундная стрелка чассз быстро бежала назад. Калачев натянул обшлаг рубашки на циферблат и пробормотал что‑то неопределенное. Фотокорреспондент забыл о своем вопросе.
Из ЗАГСа вернулись машины. В первой — молодые. Лена смущается. И ей очень нравится свой наряд. Вот уже поистине женщина, лишь бы фата и туфли были хороши, остальное трын — трава. Такая мысль не понравилась Калачеву. Рядом с Леной тактично улыбался жених, автоэлектрик Толик. «Сейчас он назовет меня папашей», — подумал Калачев.
«Папаша, — играя рубаху — парня, протянул молодожен, — теперь я весь ваш, берите меня, эксплуатируйте меня». Черные жениховские туфли сияли так, словно их только что получили из рук калифорнийского или, на худой конец, армянского чистильщика. Хорошо, что долго не пришлось толпиться в прихожей, потому что подбежала Татьяна и задорно улыбнулась всем своим гостям:
— Не надо здесь скучать! К столу!
Понеслось обычное для такого случая винно — водочное возлияние. Жуки в муравейнике, муравьи в жучатнике. А если говорить правду, если по справедливости, то зря он к гостям придирается. Все люди не без комплексов и, может быть, даже меньше лицемерят, чем он сам, за исключением исторички. Она машет берестяной ладошкой: «Я пришла для того, чтобы полюбоваться женихом и невестой. А выпью только капельку для проформы и сыта уже, я ведь на диете». Физрук Филиппенко глядел в тарелку, словно подсчитывал, сколько все это стоит. Жених прямой, ровно уложены волосы. Такой долго цацкаться не будет, несмотря на недавнее заверение, совсем дочь заберет. «Ума — ума», — вздохнул баян. Баяниста неизвестно кто позвал. Совсем незнакомый. Глаза нагловатые. Он побывал на многих свадьбах, днях рождения, юбилеях и теперь смотрит на гостей, как врач на никуда негодных пациентов. «Ума — ума». Старая песня «Обручальное кольцо». Жена что‑то щебечет на ухо трудовику Максимову Павлу Петровичу. Он саркастически улыбается, но для жены Калачева этот сарказм незаметен. Плаксивый голос исторички протянул «Го — орь — ко!» «Го — орь — ко!» — откликнулись. Поцелуй. Аккуратный, рафинированный поцелуй автоэлектрика и простодушной дочери. «Ума — ума». Глаза у баяниста остекленели, и он превратился в игровой автомат. Опять стопка, опять «горько». Потом поздравляли, кидали в корзинку деньги. Кто как. Кто стеснительно, незаметно, кто с купеческим размахом, вроде облагодетельствовал. Физрук Филиппенко долго нюхал свои зеленые ассигнации, словно напоследок хотел выбрать из них весь запах, как кофеин из восточных зерен, потом вложил деньги в корзину. «Ты в судьбы моей скрещенье, о — обручальное кольцо». «Ума — ума». Топали долго. Только стайка девчонок в углу щебетала, радовалась своему да иногда с удивлением оглядывали девушки всех пьяных теток и дядек.
