Когда турок изрекал свое прорицание, мне почудилось, будто прерывистые, разрозненные звуки слагаются в исполненную глубокой мольбы мелодию: «Mio ben ricordati s’avvien ch’io тога…»— и в воздухе повис один долгий, протяжный звук того божественного голоса, который я услышал в ту самую ночь.
— В таком случае, — сказал Людвиг, — тоже признаюсь тебе: когда послышался шепот турка, я невзначай положил руку на перильца, и моей ладони передалась какая-то вибрация, и мне показалось, будто по комнате пронесся музыкальный звук. Правда, мелодию я не уловил. Тогда я не придал этому значения, ты же знаешь: вся душа моя полнится музыкой, и представь себе, именно это и сбивало меня с толку. Тем не менее я был поражен, когда узнал о таинственной связи того чудного звука с происшествием в Д., которое и подсказало твой вопрос турку.
Фердинанд увидел знак психической гармонии со своим другом в том, что тот тоже слышал этот звук, и чем глубже погружались они в тайну психического взаимоотражения родственных духовных начал, чем ощутимее становились чудесные приметы, тем все более отпускала его тяжесть, угнетавшая душу с того самого момента, как он услышал слова турка. Он почувствовал в себе силы бросить вызов року.
— Могу ли я лишиться ее, — воскликнул он, — вечной владычицы души и жизни моей, могу ли я потерять ту, что исчезнет лишь в миг моей смерти?
Окрыленные предчувствием великого откровения, полные надежд на разрешение мучившей их загадки, оба направились к профессору Икс. Перед ними предстал человек преклонных лет, в старинном платье, еще довольно бодрый на вид. Колючий взгляд маленьких серых глаз и саркастическая улыбка, то и дело кривившая рот, не внушали симпатии.
Когда они высказали желание осмотреть автоматы, он ответил такими словами:
— Ба! Да вы, верно, любители механических автоматов, а может, и сами чуть-чуть маракуете в этом. Так вот, у меня вы увидите то, чего не найти во всей Европе, да и во всем белом свете.
Голос профессора звучал на редкость противно, это был визгливый срывающийся тенор. Расхваливая свое рукоделие, профессор удивительно напоминал базарного зазывалу! Громко бренча ключами, он отворил дверь в красивую, пышно убранную залу, где помещались автоматы.
Посредине на возвышении стоял огромный рояль, справа виднелась мужская фигура в натуральную величину с флейтой в руке. Слева за каким-то подобием фортепьяно сидела женская фигура, позади нее — два мальчика, один с барабаном, другой — с оркестровым треугольником. В глубине же друзья увидели уже знакомую по рассказам разновидность органа — оркестрион; стены были увешаны курантами.
Профессор как бы без всякой цели прошелся мимо оркестриона и курантов, едва заметным движением касаясь каждого автомата. Затем сел за рояль и пианиссимо заиграл анданте в духе марша. При повторении темы флейтист приложил к губам инструмент и начал свою партию, первый мальчик тихо, но с безупречным ритмом стал бить в барабан, второй же еле слышно прикасался к своему треугольнику. Вскоре раздались полнозвучные аккорды, чем-то напоминающие звук гармоники, — это вступила уткнувшаяся в клавиатуру механическая дама! Вся зала являла собой стремительно оживающую картину. Куранты забили друг за другом, однако с отменной ритмической точностью. Мальчик барабанил все проворнее и громче, треугольник наполнял своим звоном комнату, и наконец мощно наплывали приглушенные звуки оркестриона. Все это гудело и дрожало до тех пор, пока профессор единым аккордом не исторг заключительный вздох из своей музыкальной машины.
Друзья воздали ему должную хвалу, которой, казалось, только и ждала его хитрая и самодовольная физиономия. Он было хотел показать еще несколько музыкальных номеров и уже вновь приблизился к автоматам, но друзья, словно сговорившись, сослались на какое-то неотложное дело и покинули профессора с его автоматами.
— Ну чем не перлы мастерства и изящества? — спросил Фердинанд.
Но Людвиг дал волю долго копившемуся гневу:
— Да пропади пропадом этот профессор, мы же просто одурачены! Где ключ к разгадке? Где бесценная ученость мудреца, от плодов которой мы мечтали вкусить, как ученики в Саисе?[12]
— Зато, — возразил Фердинанд, — мы повидали поистине замечательные механизмы, даже в чисто музыкальном смысле! Флейтист не уступает знаменитым автоматам Вокансона[13], не его ли механический принцип приводит в движение дамские пальчики, извлекающие прелестные звуки? И не чудо ли самая связь между машинами?
— Вот это, — признался Людвиг, — как раз и бесит меня более всего. Эта машинная музыка, к коей я отношу и игру профессора на рояле, вконец измучила и заморочила меня, я чувствую это всеми фибрами души и тела и еще не скоро приду в себя. Уже одно то, что человек становится партнером мертвой, пародирующей его куклы, угнетает, коробит и даже страшит меня. Дело, чего доброго, дойдет до того, что эти куклы с колесиками внутри научатся выкидывать коленца под стать искусному танцору и пустятся в пляс вместе с людьми, пойдут так ловко кружиться и перебирать ногами, что, глядишь, живой плясун обнимет деревянную плясунью[14] и составит с ней очаровательную парочку. Смог бы ты без внутреннего содрогания выдержать хоть минуту подобного зрелища? А уж музыка, порождаемая машиной, представляется мне просто безобразным кощунством. Полагаю, что вязальный станок куда более ценное изобретение, чем самые расчудесные куранты.
Разве дутью из щели в щель, разве ловкости пальцев, теребящих струны, обязаны мы появлением звуков, исполненных могучего очарования, возбуждающих в нас доселе не ведомые, не выразимые чувства, бесконечно чуждые всему земному? Разве так доходит до нас властный голос далекого царства духа и высшего бытия?
И что может заменить собой живую душу, которая движет этими физическими органами лишь для того, чтобы огласить рождающийся в ее глубинах звук, вызвать отклик в другой душе и, слившись с нею, воспарить в горние выси духа, откуда и пробился к нам жар их лучей?
Клапанами, пружинками, рычажками, валиками и прочими механическими ухищрениями музыку не сотворить. Они пригодны лишь как орудие, движимое внутренней силой души и послушное малейшему ее трепету. Самый убийственный упрек для музыканта — признать его игру лишенной выражения. Ведь такая игра разрушает суть музыки или даже убивает музыку ее же собственными средствами. Однако даже самый тупой, самый бесчувственный музыкант лучше совершеннейшей музыкальной машины, ибо все-таки остается надежда, что когда-нибудь мимолетный отсвет души хоть на мгновение озарит его игру, чего никогда не случится с машиной.
Потуги механиков как можно ловчее имитировать наши органы, с помощью которых мы извлекаем звуки, равнозначны для меня объявлению войны духовному началу, чья победа тем ослепительнее, чем больше механических сил противостоит ему. Именно поэтому мне так ненавистны самые изощренные из музыкальных машин, и обыкновенный ручной органчик, где механика служит лишь механике, несравненно милее всех вокансоновых флейтистов и прочих музицирующих кукол.
— Не могу не согласиться с тобой, — сказал Фердинанд. — Ты ясно выразил словами те чувства, которые заговорили во мне, когда мы были у профессора. Хотя я не столь безраздельно предан музыке и не так чувствителен к ее искажениям, как ты, меня давно уже раздражают холод и мертвенность машинной музыки и, помню, еще в детстве просто изводили стоявшие у нас дома часы-арфа с их неизменным ежечасным перезвоном. Остается лишь сожалеть о том, что лучшие из механиков тратят свои силы на это отвратительное штукарство и гораздо менее — на усовершенствование музыкальных инструментов.
— Ты прав, — ответил Людвиг, — и прежде всего в отношении клавишных инструментов, дающих широкий простор для испытания изобретательского мастерства. И диву даешься, как преобразило время, например, тот же рояль, как далеко ушел он от своего предка и насколько это изменило звучание и самое игру.
Не в том ли и состоит высшая музыкальная механика, чтобы перенять всю своеобычность голосов природы, чтобы исследовать звуки, обитающие в многоразличных естественных резервуарах, и сосредоточить их голоса в некоем органическом целом, послушном воле и руке музыканта? Всякие попытки извлечения звуков из металла, стекла и мрамора, из трубок, нитей и дисков или же старания изменить характер вибрации струн достойны великих похвал. И более плодотворному углублению в акустические тайны природы мешает лишь то, что даже неудачи на этом поприще прославлялись в угоду тщеславию либо корысти как удивительные открытия, приближающие нас к совершенству. Вот почему несть числа новым музыкальным инструментам, чьи странные и чаще всего претенциозные имена канули в Лету столь же стремительно, как и появились на свет.
