— Страшно даже представить!
— Ты подожди, это не всё… Смотри дальше! Вот, вода, попадая в их мир, движется к другому краю…
Рядом раздался отчетливый скрип. Корпус гиганта дрогнул и поехал в сторону. Сразу же послышались крики поисковой команды.
— Шкипер! Корабль движется! Он оседает в море! Пора уходить!
Матрос, быстро поняв, что за опасность им угрожает, тут же выскочил из каюты, прихватив первое, что попалось под руку. Какую-то большую кружку с изогнутым тонким носиком. Старшина ловцов ухватил шкипера за руку и пытался вывести наружу. Но шкипер уже был зачарован тем, что ему открылось, и продолжал листать книгу, вышептывая слова и фразы.
— Пора уходить! Мы проваливаемся в море!
— Сейчас, сейчас, — словно в горячечном бреду частил Папаша Ло. — Смотри! Море движется, и доходит до края, это их Великая Бездна. И там рушится вниз, и пока летит к нам, превращается в снег. Потому он и рождается в Великой Темени. Только отчего снег и вода не залили и не засыпали пространство между сдвинутыми половинками… Ах, вот что! Они нарисовали, будто мир вращается! Что за ерунда… Неужели это всё взаправду? Снег не просто валится, его сдувает движением… Ага. Вот ещё. Внутри сдвинутых скорлупок мира какой-то огонь. Мы будто подогреваемся изнутри… Ну, точно, шахтеры говорили, что под землей становится всё теплее и теплее, а мы думали, что это близость ада. Если их половинка изнутри подогревается сильнее, то…
— Уходим, капитан! — Ловец перевязал талию шкипера веревкой, распахнул окно каюты и с ужасом увидел, как приближается поверхность моря. Из того, что говорил шкипер, он ничего не слушал и не понимал.
Море подступало, стало видно, как помощник шкипера отвел сейнер от обреченного корабля, и теперь, распластавшись по поверхности, цепляясь за раскиданные во все стороны шторм-трапы, к сейнеру ползут матросы и ловцы.
— Вот оно как… Дневник капитана. — Шкипер нашел следующее сокровище, и раскрыл его наугад. — Двадцать седьмой день пути. Течение ускоряется, ветер стих. На море штиль. Есть опасность, что мы совершенно собьемся с курса…
Ловец, обвязав вокруг себя другой конец веревки, выполз из иллюминатора на снег и тоже пополз. Оседание корабля замедлилось, но было ясно, что это ненадолго, и вскоре всё закончится.
— Эй, на сейнере! Шкипер остался в каюте, сам я не могу его вытащить. Поскорее несите все-все веревки!
Умничка Вейвул, — недаром Папаша Ло каждый раз брал его помощником, чувствуя, что из того выйдет добрый капитан, — подвел снежный сейнер впритирку к борту корабля и принялся отчаянно звать шкипера. Но ответа не было.
— День сороковой. Оправдываются самые худшие опасения. Корабль несёт к Великому Водопаду. По моим подсчётам, осталось всего пару дней, чтобы исправить ситуацию, я приказал спустить шлюпки и тащить корабль на мускульной тяге…
Команда сейнера собрала веревки и канаты. Помощник порывался кинуться в иллюминатор в каюту корабля-пришельца, но Боно его удержал. Потому что успел увидеть блеск в глазах шкипера, когда тот читал записи о другой стороны мира.
— Это не поможет. Будем надеяться, что нам хватит длины веревки вытащить Папашу Ло.
— Но отчего вы просто не захватили с собой все эти книги?
— Они сделали это раньше. Можно сказать, книги захватили нашего шкипера. Сейчас он пьянее всех пьяных и не управляет собой… А ещё, их просто невозможно вытащить… И знаешь, Вейвул, я понимаю нашего старика. Потому что там…
— Что там? Что? Он же погибнет!
— Значит, там есть то, ради чего можно погибнуть.
Корабль ещё на полметра ушел в море, и снег наполовину закрыл иллюминатор.
— Взялись! — скомандовал помощник. — Разом! Разом! Разом!
Но шкипер этого не слышал, он читал и читал, даже не понимая, что его только что протащило сквозь снег, и отломки деревянной рамы впились в широкие плечи, что он оказался снаружи каюты, а корабль вместе со всеми тайнами навсегда исчез с поверхности.
Единственное, что он смог прихватить с собой, — свиток с рисунками чужого мира. И горсть вырванных косо листов из капитанского дневника. Вот только ему всё равно никто не поверил. И прочие капитаны долго смеялись над историями про сдвинутые скорлупки мира, про мир, где в морях вместо снега вода. Про мир, который находится по ту сторону Снега. Мало ли, чего только не выдумает старый моряк, ушедший на покой.
И только дети верили Папаше Ло, когда собирались поиграть на снежной поляне перед его домиком. Ведь старик научил их делать смешного снежного человечка с метлой в руке и глазами-пуговицами. А сам в это время сидел у камина, укрыв пледом колени, рассматривая большой корабль, мчащийся по бесконечному лазурному морю. И даже не понимал, отчего же вдруг по щекам его нет-нет да и катилась старческая скупая слеза. Ведь это тяжко — быть единственным, кто знает, как устроен мир, и что он намного больше, чем думают все-все остальные.
Дети всё играли. Им было весело. И ещё они мечтали.
— Когда я вырасту, стану капитаном! И поплыву далеко-далеко!
— А я поплыву ещё дальше!
— А я дальше дальшего!
— А я до Края Мира!
А потом старик услышал волшебную фразу.
— А я поплыву за Край! В другой мир, пор ту сторону Снега!
И слёзы его исчезли…
Юлия Ткачева
13 января 1978 г.
Ворон
Я помню, с чего всё началось. В тот день белая колесница, что зимней порой в самые страшные бури проносилась сквозь наш лес в снежном вихре, впервые несла на себе двоих. Те из лесных жителей, что были смелее и любопытнее прочих, выбрались тогда своих из нор и гнёзд, чтобы лучше разглядеть небывалое. Рядом с женщиной, правившей колесницей, сидело человеческое дитя. Ребёнок заворожено глядел в глаза своей спутнице, а она ласково улыбалась ему в ответ. Светлые волосы мальчишки были ничем не покрыты, снег лежал на плечах, ресницы опушил иней — но его это как будто ничуть не волновало.
Много времени спустя, когда стихла метель и улеглась снежная пыль, мы собрались, чтобы обсудить увиденное.
Я сказал:
— Ничего хорошего из этого не выйдет. Для чего бы ей ни понадобился этот ребёнок, уверен, он понадобился для злых дел.
— Всё бы тебе каркать, — возразила мне белка, — может быть, она пощадила и взяла с собой этого мальчика потому, что у неё в сердце впервые шевельнулась любовь. Ты видел её улыбку? Так улыбается мать над колыбелью.
Остальные загалдели, соглашаясь с белкой — заяц, и олень, и синицы. Я решил было, что никто не разделит моих страхов, но тут заговорил лис:
— В сердце хозяйки льдов нет места для любви, — сказал он, и, услышав его голос, все остальные замолчали. — Я не уверен даже, что у неё вообще есть сердце. Мне кажется, ворон прав: надо ждать беды.
Желающих оспорить слова лиса не нашлось, но я видел, что многие не убеждены, просто не осмеливаются возразить.
Шли недели. Вопреки нашим страхам, день за днём не происходило ничего плохого. Напротив, холода пошли на убыль. Мы ждали суровых январских морозов — здесь, на самой границе ледяных пустошей, где даже летом лежал и не таял снег, в глухие зимние месяцы неизменно царствовала страшная стужа, заставлявшая всё живое забиться поглубже в укрытие, оцепенело съёжиться в комок и прижаться к себе подобным, бережно сохраняя остатки тепла до лучших времён.
Но в тот год мороз внезапно отступил. Стояли ясные, тёплые дни. Словно в преддверии весны, в ветвях перекликались птицы, а по лесным полянам скакали разыгравшиеся зайцы. И ни разу с того самого дня, как мы видели ребёнка, белая колесница не показывалась вблизи нашего леса.
— Ничего удивительного, — сказал мне лис. — Королева, должно быть, забавляется со своей новой игрушкой, позабыв на время о старых.
Белки, синицы и другие все громче уверяли друг друга в наступающих переменах к лучшему, твердя наперебой, что, по всему видать, настоящее живое дитя смягчило холодный нрав своей приемной матери.
Я слушал их болтовню, и, мало-помалу, собственные мрачные предчувствия начали казаться мне беспричинными. При ярком свете солнца, глядя, как тает снег на сосновых ветках, так легко было поверить в добрые вести!
Северная сторона леса, вплотную примыкавшая к бескрайним заснеженным равнинам, была мало пригодна для жизни. Землю здесь вымораживало ледяное дыхание пустошей, ветра дули сильнее и чаще, а бури нередко ломали деревья в яростных попытках сдвинуть границу между живыми и мертвыми землями дальше к югу. Сами деревья тут вырастали ниже, чем в других местах, кривыми, с узловатыми сучьями.
Один из таких сучьев я облюбовал для себя, чтобы сидеть на нем в погожие дни — а сейчас дни были сплошь погожими. Щурясь от солнца, я вглядывался в раскинувшиеся передо мной просторы, сияющие белизной. Где-то там, среди сугробов и торосов, стоял дворец хозяйки льдов. Сам я никогда его не видел: жители леса не заходили и не залетали на пустоши дальше, чем на несколько прыжков или взмахов крыльями.
