Я вошла. Кабинет был огромный, светлый, почти пустой, с портретом Сталина на стене и картой СССР. У стены против окна был большой письменный стол с креслом, а напротив, в некотором отдалении, стул для посетителя.
– Садитесь! – А сам начал выдвигать ящики стола и что-то искать. Я рассматривала прокурора. Это был уже полнеющий блондин в новой, хорошо подогнанной форме с погонами и петлицами. Обыкновенное, хорошо выбритое лицо с пустыми равнодушными глазами. Из стола он вынул мое дело, а потом достал из нагрудного кармана зубочистку и, немного рыгая, начал ковырять ею в зубах. Руки были чистые и холеные. Явно только что пообедал…
– На что жалуетесь?
– Я ни на что не жалуюсь, а пришла к вам узнать, в чем меня обвиняют и что меня ждет.
Он полистал мое дело, а потом взглянул на карту на стене.
– Против вас у меня материалов нет! – Немного подумав: – Достаньте справку, что вы не были женой вашего первого мужа – англичанина!
Я чуть не задохнулась от наглого, циничного предложения.
– Я такой справки достать не могу! Он, глядя мимо меня на карту:
– Но вы же интеллигентная, образованная женщина, должны понять, что иначе вам предстоит ехать туда, где очень холодно или очень жарко!
Он нажал звонок под крышкой стола и бросил вошедшему конвоиру:
– Отведите обратно!
Мы вышли через какие-то проходы вместе с конвоиром во двор. Почти у самого выхода стояла глухая черная большая машина вроде автобуса. Конвоир откинул ступеньки и подтолкнул меня вверх. Посредине – железный проход с узкими металлическими шкафами по стенкам. Он открыл запор крайнего шкафа-ящика, похожего на стоячий гроб, чуть освещенного из дверного проема. Я вошла. Конвоир тут же захлопнул за мной дверь. Я осталась одна. Огляделась и ощупала свой гроб. Он был тесный, чуть выше меня, и, вытянув руку, можно было упереться в потолок. Весь железный, гладкий, невероятно узкий. Окна не было, вентиляции тоже, и потому воздух был тяжелый, с запахом железа. Можно было только стоять, вытянув руки вдоль тела, или присесть на корточки, но не садиться, так как ноги было некуда девать…
Так я простояла минут пять, удивленная, что меня посадили в машину, хотя сюда мы пришли из камеры какими-то внутренними переходами минут за пять-шесть. Было тихо – ни звука снаружи. И тут на меня напал страх, какого я еще никогда не испытывала. Сначала я себя успокаивала мыслью, что убить не могут, надо, чтобы был прочитан приговор; перевести в другую тюрьму не могут – не приказали взять вещи… О воле не может быть и речи. Так что же это?! От затылка к ногам пополз, как змея, холод, голова стала тяжелой, ослабели колени. Спина сделалась мокрой и липкой. Сдерживала желание кричать и бить кулаком в стену…
Прошло еще какое-то время – оно мне показалось очень долгим (на самом деле миновало, наверное, десять минут), послышались какие-то приглушенные голоса и движение. Кто-то поднялся в машину – послышалось щелканье новых запоров. Потом все стихло и конвоир замкнул наружную дверцу машины. Когда потихоньку двинулись и пришел ток воздуха, стало легче дышать. Ехали с остановками минут двадцать, кого-то выводили, щелкала дверь, и ехали дальше. Последней была я. Вывели из машины прямо в какой-то служебный вход, где не было решеток и конвоир стоял у стола с графином и стаканом, на полу был половичок, на окне – какой-то растущий зеленый куст. На стене – портрет Ленина.
Эта мирная обстановка довершила мое «выздоровление». «Господи! Почти родной дом!…» Потом мой конвоир сказал: «Пошли!» – и мы двинулись по уже знакомым коридорам, но в новую камеру. Здесь я понемногу пришла в себя…
А тюрьма рассылала этапы. Было слышно, как подъезжали машины, выкрикивали фамилии, лаяли собаки. Теперь у меня была задача – соединиться с Алей, не попасть в разные этапы, а это могло случиться, потому что они готовились в порядке поступления арестантов в тюрьму, а Алю арестовали позже. Конечно, меня могли отправить в другом этапе. Я ломала себе голову, как бы мне задержаться в тюрьме. Вспомнила, что на этап высылали только после свидания с родственниками, что арестованный имеет право отказаться от этапа, пока ему не дадут свидания. Я знала, что в это время Дмитрий Шкодин находился в длительном отпуске, его не было в Рязани, и потому отказывалась ехать, пока не дадут мне свидания с ним. При втором отказе маленькая Бриль, с которой я оказалась после очередной перетасовки в одной камере, плакала на коленях передо мною, умоляя ехать с ней. Я рискнула отказаться еще раз в надежде попасть на этап вместе с Алей. Но на третий раз ехать пришлось, так как мне пригрозили.
Алю я больше в Рязанской тюрьме не видела и была в отчаянии от мысли о разлуке. На этапе пришлось ехать поездом в вагонах особого назначения, где в купе вместо четырех человек набивали по шесть – восемь. Прибыли на пересылку в город Куйбышев. Али там не было. Нас разместили в каком-то дворе, где были высокие деревянные бараки, грязные и обшарпанные, к тому же плотно населенные клопами.
Бросилась занимать место получше, у окна. Было уже лето. Первые дни после приезда были ужасны. Гулять вывели только один раз – жара была нестерпимая…
И вдруг новый этап из Рязани и… Аля. Я задохнулась от радости, втащила ее на верхние нары, поближе к воздуху, и легла рядом. Вот оно, зековское счастье, счастье встречи с человеком…
Часть вторая. Куйбышев – Красноярск
Стоял нестерпимо жаркий июнь. Ночью спать было невозможно: душно и буквально сжирали клопы… Нашей радостью была Данута, попавшая к нам в угол шестнадцатилетняя девочка из Прибалтики. Чистенькая, аккуратная (несмотря на условия, в которых мы жили), она была вся какая-то вязаная. На ней были вязаный свитер, вязаные тапочки, вязаный колпачок, вязаное одеяло и вязаный мешочек с помпончиками для туалетных принадлежностей. Единственная дочь из очень хозяйственной, трудолюбивой семьи. Ее арестовали как раз в тот момент, когда она несла еду «зеленым братьям». Был суд, и очень скоро ее приговорили к десяти годам лагерей. Дануте в ее шестнадцать лет это казалось чем-то совершенно неправдоподобным. Но, подсчитав, что через десять лет ей будет только двадцать шесть и вполне можно выйти замуж и иметь семью, она успокоилась, была весела и приветлива.
За стеной, в мужской пересылке, у Дануты оказались знакомые парни, которые ухитрялись передавать ей добрые, хорошие записки и даже сувениры – крестики, сделанные обломком стекла из ручки зубной щетки. Простодушная и доверчивая Данута много рассказывала о том, что происходило в Прибалтике, как людям давали минимальное время, чтобы одеться и захватить необходимое, что могли унести, как их увозили. Мужчин отправляли отдельно, и некоторым удалось сбежать в лес. Тех, кого увезли, больше никто и никогда не видел…
Другими соседками были две дочери писателя Артема Веселого. Младшая из них казалась совсем девочкой, тоненькая, с двумя косичками. У них расстреляли отца, посадили в тюрьму мать, и вот добрались до дочек. Они очень боялись, что их разошлют в разные места, и поэтому трогательно держались друг друга.
Здесь я встретила бывших «колымчанок», в том числе Дину Михайловну Фейгину, Зою Дмитриевну Марченко, Августину Николаевну Рутберг и Анну Михайловну Лер-новскую…
В камере были бежавшие из ссылки, некоторые из них поверили рассказам, что «ничего не будет за побег». Вернулись – и с новыми, уже лагерными сроками ехали обратно. Были отважные, рискнувшие бежать действительно наперекор системе, но «всевидящее око» везде их настигало и карало.
Помню девяностолетнюю старуху немку. Она имела срок – двадцать пять лет. Ее под руки водили к параше. Но срок дали и везли его отбывать…
Наконец настал день, когда по списку нас с Алей снова вызвали на этап. Вывели во двор, велели положить вещи на асфальт и сесть на них на расстоянии метра друг от друга, стоять и ходить не разрешалось. Вокруг нас расставили конвоиров с собаками. Мы с Алей уже расположились, как вдруг она сказала, что забыла подаренную ей Мулей зубную щетку, встала и быстро пошла в барак. Я не успела охнуть и дико перепугалась, что кто-нибудь из конвоиров спустит на нее собаку. Я до сих пор не понимаю, как все сошло благополучно. Через пять минут она вернулась и с триумфом, смеясь, показала мне щетку. И тут от жары и испуга мне стало плохо. Все заколыхалось, острая боль в затылке, в глазах черные круги. Это было очень страшно, потому что больных в этап не брали, отправляя в больницу. После этого уже найти друг друга было бы невозможно. Аля чем-то накрыла мою голову, как могла, обмахивала мне лицо. К счастью, я скоро опомнилась и вместе с Алей попала в вагон-теплушку.
На этапе до Красноярска в теплушке тесно было настолько, что мы поворачивались по команде. Параши не было, а был деревянный желоб, наклонно выведенный в дыру под стеной вагона. Вся жизнь в наглухо закрытом вагоне, набитом голодными, измученными женщинами, зависела от прихоти конвоя. Мог дать воды – и не дать, мог открыть тяжелую дверь, запертую снаружи на засов и замок, – мог и не открыть… Мы были в клетке.
