…В кают-компании первого класса кто-то взял несколько неточных аккордов Шопена. Кто-то у борта запел. Люди расслабились. Никто на нас не кричал…
Аля немного приободрилась и даже улыбалась. Я застыла, когда, глядя на берег реки, она как-то отчужденно проговорила: «Как это все будет выглядеть, когда мы поедем обратно?!» Мне было страшно подумать, что у нее какой-то психический вывих, ведь мы едем на вечное поселение!
Спать было неудобно: жестко, холодно и тесно. Укрывались своими пальто – на Але было то драповое пальто, которое она купила на деньги Бориса Леонидовича Пастернака еще в Рязани и о котором она писала в своих письмах к нему.
Уже нас отделили от группы, продолжавшей этап по Енисею к Игарке. Прощаясь с Зоей Марченко, с которой мы были в одно время на Колыме, но в разных пунктах, мы договорились искать друг друга. У меня был почти точный адрес – Туруханск. Куда везли ее, никто не знал. Решили списаться при первой возможности, в крайнем случае, через родственников, оставшихся в Москве1.
Примечания
1…В первых числах января 1949 года меня арестовали в третий раз и отвезли сперва в Сумскую внутреннюю тюрьму, затем в Харьковскую пересыльную, а летом я оказалась на пересылке в Куйбышеве. Здесь уже стало абсолютно ясно, что собирают со всего Союза «повторников», т.е. людей, освободившихся из лагерей и где-то поселившихся, за очень редкими исключениями – лишь в «малых городах», поселках или просто селах… (Для государства и это было слишком большой вольностью.) Как огромным неводом, нас вылавливали, арестовывали, опять начинали следствие, пытались найти новую вину. Некоторым – находили. Давали опять «срок». «Таких как вы, – сказал мне следователь, – слишком рано выпустили из лагеря». Теперь посылали на вечное поселение подальше. Главным образом, в широко раскинувшийся Красноярский край.
В камере пересыльной тюрьмы я встретила «колымчанок»: Дину Михайловну Фейгину, Аду Александровну Федерольф и других. Но появились и новые люди. Наши пути пересеклись с ДЕТЬМИ. Инна Гайстер, Заяра Веселая, ее сестра Гайра, больше имен память не сохранила.
Ада Александровна ждала свою сокамерницу по рязанской тюрьме – Ариадну Сергеевну Эфрон. Очень волновалась, так как могли привезти другим этапом, поместить в другую камеру. Мы ведь были просто пешки… А они уже подружились. И чудо свершилось – Аля вошла в нашу камеру. Аля и Ада… Начался их общий крестный путь…
Затем был этап через летнюю Сибирь в течение месяца. Привезли в Красноярск. После отвели на пристань и погрузили на теплоход, который пошел вниз по Енисею с редкими остановками на станках – крохотных пристанях. Жара, нехватка воды, унизительные санитарные условия. Но на теплоходе была возможность общения. В Туруханске ссадили первую большую партию ссыльных. Аля и Ада попали в эту группу. Меня повезли дальше, в неизвестность… Потом были Курейка, Игарка, Дудинка, Северный Ледовитый океан…
…Мы не говорили о будущем – это было бессмысленно, но понятно было одно – радостей оно не сулило. Выжить бы… У Ады с Алей уже появился адрес: Туруханск, до востребования… У меня еще ничего не было. Договорились, что я напишу первая, как только определюсь где-либо… И еще была одна договоренность: если почувствуем, что опять начинаются очередные «мероприятия» для «повторников» – сразу даем знать друг другу любым путем и кончаем с собой. Тогда, казалось, больше уже выдержать нельзя. (От ред. – Зоя Марченко. Из неопубликованных воспоминаний.)
Часть третья. ТУРУХАНСК
НА МЕСТЕ
На пароходе остались мужчины, молодые парни и несколько женщин, которых повезли дальше на север, к порту Дудинке, где проектировалось строительство новой ветки северной железной дороги. Там было производство. Мы, женщины, оставались здесь, в Туруханске, где производства не было, если не считать лесоповала и небольшого лесопильного завода. Люди жили огородами, ловлей рыбы и пушниной, которую сдавали в заготконтору. В Туруханске были начальная, средняя и торговая школы. Для дальнейшего образования надо было ехать или в Енисейск или еще дальше на юг, в Красноярск.
Жили здесь русские, якуты, тунгусы и ссыльные разных национальностей. В царское время здесь был монастырь, куда ссылали за провинности лиц духовного звания, и это место называлось Монастырское, а рядом, в нескольких километрах, был постой жандармов – «мироедов», и этот разросшийся впоследствии поселок назвали Мироедихой.
При общем обилии леса по берегам Енисея первое, что поразило нас по прибытии в поселок, это его полное отсутствие здесь.
Для того чтобы построить поселок, жители вырубили всю растущую на этом месте лиственницу. Получились добротные, хорошие дома, но на голом месте. Осталось только три чудных ели в самом конце поселка, на крутом берегу Енисея. За этими елями построили здание больницы, и ели стали ее ориентиром. А немного пониже, по берегу, был крутой спуск земляной лестницы к нашему будущему дому.
Все было какое-то серое, северное, пустынное. Серая голая галька берега у края серо-коричневой воды, ни деревьев, ни кустов, чахлая, жухлая трава и заросли репейника и крапивы в более влажных местах. Берег крутой, с обрывами и оврагами, изрезанный следами весеннего половодья, ложами мелких речек и потоков, стремящихся вниз к Енисею, а теперь пересохших.
Нас встретил молодой сотрудник МГБ, оглядевший нас с любопытством и без явного недоброжелательства. Мы шли по каким-то деревянным мосткам, улочкам, через овраги и огороды, мимо приземистых сероватых домиков с большими завалинками и маленькими окнами. Глухие сени, бревенчатые пристройки, навесы, покрытые тесом, и много дров. Сразу было ясно, что главное – это сберечь тепло, удобство и свет были менее важны. На улицах было много собак, не очень крупных, широкогрудых, на низких лохматых лапах. Почти все имели густой длинный мех и не обращали внимания на прохожих. Ездовые собаки.
По дороге мы кое-что робко спрашивали нашего сопровождающего, он однословно отвечал. Наконец привели нас к зданию школы, большой пустующей избе посреди большого утоптанного двора, обнесенного высоким, из неровного горбыля, забором. Наш сопровождающий (конвоиром его не назовешь, он был без оружия, и куда сбежишь из Туруханска?) пошел с папкой наших дел в свое управление. Как только он ушел, ко всем щелям приникли лица. Это были люди из предыдущей партии, уже живущие в Туруханске. Посыпались вопросы: «Нет ли среди вас Нади В.? Раи Л.? Нины П.?» Потом какой-то мужчина, еврей, отозвал в сторону группу наших евреек, стал совать им хлеб и учил, что говорить, как себя держать. Потом так же отошли и несколько грузинок, и вот посреди двора остались мы, русские, человек десять – пятнадцать; никто к нам не подходил, не совал хлеб и ничего не говорил.
Я боялась, как бы нас с Алей не разлучили. Ведь только что мы видели, как разделили этап в Туруханске: часть его, где было большинство мужчин и куда попала Зоя, поплыла дальше, до Ермакова, на новую стройку железной дороги, которую не довели до конца1. Многие заранее договорились о шифре, чтобы передать весточку друг другу. Нам с Алей о строительстве нечего было и мечтать. Кому там нужны преподаватели английского языка и графики? У Зои была в деле пометка «экономист», и это решило выбор.
Итак, после проверки дел и новой переклички во дворе школы нас отвели внутрь, в пустующие классы, разрешили расположиться. Ни сена, ни матрасов не дали. Объявили о пяти-шестидневном сроке на «трудоустройство» по собственному разумению, в противном случае отправят в дальние северные рыболовецкие колхозы на ловлю рыбы.
До нашего приезда, как мы потом узнали, прошли закрытые партийные собрания, на которых население Туруханска предупреждали, что едут враги народа, которым нельзя ни в чем доверять, пускать в дом, общаться. Работу можно давать только физическую – убирать мусор, колоть дрова, копать землю и прочее. Мы тогда об этом не знали, что было к лучшему, но настороженность и недоверие почувствовали сразу, при первых же попытках достать какую-нибудь работу.
Мы ходили из конторы в контору, из двери в дверь и просили любую работу. Всюду отказ. Вежливый, категоричный, с настороженным взглядом.
Мы не давали себе отдыха, ходили и просили как заводные, чтобы не потерять решимость, вызванную отчаянием. Помню, как в захудалой маленькой редакции, где был всего один работник – хромой инвалид, Аля, собрав все свое мужество, говорила, что она график, хорошо знает печатное дело, что даже попросит прислать привезенные ею из Парижа клише и инструменты. Я чувствовала, что долго она такой пытки не выдержит, что ей уговаривать и унижаться – горше голода и холода. Она не жаловалась, только еще больше бледнела и замыкалась.
Так прошло дня два-три, после которых я начала действовать как одержимая. Останавливала людей на улице, просила, умоляла, мне казалось, что я стену прошибить могу своими словами – ведь люди все-таки! И наконец я добыла себе работу ночной судомойки в столовой аэропорта, а Аля устроилась уборщицей в школе.
