— Грузчики все еще здесь, старший инспектор.
— Сейчас некому с ними возиться. Пусть подождут.
Фалькон нажал на «воспроизведение». Разместившись кто где, они в звенящей тишине пустой комнаты впились глазами в экран. Фильм начался с выхода семейства Хименес из здания Эдифисьо-дель-Пресиденте. Консуэло держала мужа под руку. На ней была длинная, до щиколотки, шубка, на нем — кремовое полупальто. Все мальчики были в болотно-бордовом твиде. Они шли прямо на камеру, находившуюся на противоположной стороне улицы, а потом свернули налево, на улицу Асунсьон. Следующие кадры представляли ту же семейную группу, только в летний солнечный день и в других нарядах, появляющуюся из дверей универмага «Корте Инглес» на площади Дуке-де-ла-Виктория. Миновав скопление ларьков, торгующих дешевой бижутерией, компакт-дисками, платками, кожаными сумками и кошельками, семья скрылась в недрах магазина «Маркс и Спенсер». Бесконечные променады неизменных действующих лиц по торговым пассажам, пляжам, по площади Испании и парку Марии-Луизы нагнали на двоих из трех зрителей с трудом подавляемую зевоту.
— Может, он просто показывает нам всю предысторию? — спросил Рамирес.
— Жуть как надоело, — соврал Фалькон, странным образом зачарованный мельканием одних и тех же фигур в разных декорациях. Эта по видимости счастливая семья, какую ему самому хотелось бы иметь, навела его на раздумья о собственном крайне неудачном семейном опыте.
И только эпизод, где семейство впервые присутствовало не в полном составе, вернул его к реальности. Рауль Хименес с мальчиками находился на стадионе «Бетиса», где, судя по шарфам болельщиков, шло дерби между «Бетисом» и «Севильей».
— Я помню тот день, — заявил Кальдерон.
— Мы проиграли четыре—ноль, — подхватил Рамирес.
— Вы проиграли, — уточнил Кальдерон, — а мы выиграли.
— Не травите душу, — буркнул Рамирес.
— Вы за кого болеете, старший инспектор? — спросил Кальдерон.
Фалькон и бровью не повел. Ноль интереса. Рамирес бросил взгляд через плечо, чувствуя себя неловко в его присутствии.
Действие перенеслось к Эдифисьо-дель-Пресиденте. Консуэло Хименес одна усаживается в такси. Вот она расплачивается с шофером на обсаженной деревьями улице, дожидается, когда отъедет такси, переходит улицу и поднимается по ступенькам какого-то дома.
— Где это? — спросил Кальдерон.
— Сейчас он нас просветит, — ответил Фалькон. Раз за разом камера показывала Консуэло, подъезжающую к тому же дому в разные дни и в разной одежде. Затем на экране появился номер дома: 17. И название улицы: Рио-де-ла-Плата.
— Это в квартале Порвенир, — сказал Рамирес.
— Ну ясное дело, — подхватил Кальдерон. — У нас тут любовничек.
Дальше пошла ночная съемка: из темноты выплыл зад большого «мерседеса» с севильским номером. Какое-то время картинка не менялась.
— Уж очень медленно у него развивается действие, — сказал Кальдерон, быстро заскучав.
— Это «саспенс», — отрезал Фалькон.
Наконец из машины вылез Рауль Хименес, запер дверцу и, сойдя с освещенной улицы, скрылся в темноте. Новая картинка: горящий в ночи костер, теснящиеся вокруг него фигуры. Женщины в мини-юбках, на некоторых короткие чулки с подвязками. Одна из них повернулась и нагнулась, приблизив зад к огню.
У костра возник Рауль Хименес. Последовали беззвучные переговоры. Он зашагал к «мерседесу» с одной из женщин, ковылявшей за ним по голой земле на высоких каблуках.
— Это улица Аламеда, — сказал Рамирес.
— Неприлично дешево для Рауля Хименеса, — заметил Фалькон.
Хименес втолкнул девушку на заднее сиденье, пригнув рукой ее голову, словно она была под арестом. Оглядевшись, он влез за ней в машину. За стеклом задней дверцы машины заколыхались две неясные тени. Прошло не больше минуты, и Хименес вылез из машины, проверил, застегнута ли ширинка, достал из кармана купюру и отдал девушке. Потом сел за руль, и машина отъехала. Девушка смачно сплюнула в грязь, харкнула и сплюнула еще раз.
— Быстро управился, — хихикнул Рамирес, предсказуемый до безобразия.
Ночная сценка повторялась и повторялась, с небольшими вариациями, до тех пор, пока в кадре вдруг не возник полутемный коридор, в самом конце которого, слева, была открыта дверь в освещенную комнату. Снимающий двинулся вдоль коридора, и чем ближе он подходил к торцовой стене, тем отчетливей на ней выделялся светлый прямоугольник с торчащим сверху крюком. Трое мужчин буквально остолбенели, мгновенно осознав, что перед ними тот самый коридор, который вел в комнату, где они сейчас находились. Рука Рамиреса непроизвольно дернулась в направлении двери. Камера покачнулась. Нервы троих сыщиков напряглись до крайности от предчувствия ужаса, который им, похоже, предстояло увидеть. Камера достигла границы освещенного участка, ее микрофон уловил донесшийся из комнаты стон, всхлипывающее подвывание человека, словно бы изнемогающего от боли. Фалькон сделал глотательное движение, но впустую. Во рту пересохло.
— Joder, — выдохнул Рамирес, чтобы хоть как-то разрядиться.
Камера развернулась, и открылась комната. У Фалькона зашлось сердце — он почти ожидал увидеть там себя и двух своих сослуживцев. Сначала изображение сфокусировалось на телевизионном экране, по которому, из-за удаленности съемки, бежали мерцающие волны, не скрывавшие, впрочем, совершавшегося на нем выразительного действа: мастурбирующая женщина удовлетворяла ртом мужчину, чьи голые ягодицы то сжимались, то разжимались.
Фалькон еще не осмыслил несовпадения звуков и зрительного образа, когда камера дала общий план. На персидском ковре перед телевизором стоял на коленях Рауль Хименес — в расстегнутой рубашке с болтающимися полами, в носках до середины икры, без брюк, которые комом валялись сзади. Перед ним покачивалась на четвереньках девица с длинными черными волосами. По ее неподвижной голове Фалькон понял, что она смотрит в одну точку, думая совсем о другом. Она издавала стандартные поощрительные стоны. Потом девица начала поворачивать голову, и камера метнулась прочь из комнаты.
Фалькон вскочил со стула, сильно ударившись бедром о край письменного стола.
— Он был там! — воскликнул он. — Он был… То есть он все время был здесь.
Рамирес и Кальдерон буквально подпрыгнули от вскрика Фалькона. Потрясенный Кальдерон запустил обе пятерни в волосы и взглянул на дверь, за которой только что исчезла камера. У Фалькона заклинило мозги. Иллюзия в них смешалась с реальностью. Он тряхнул головой, пытаясь отбросить воображаемое и сосредоточиться на видимом. В дверном проеме кто-то стоял. Фалькон зажмурился и снова открыл глаза. Он узнал это лицо. Время замерло. Кальдерон уже спешил к входу с вытянутой для приветствия рукой.
— Сеньора Хименес, — говорил он. — Судебный следователь Эстебан Кальдерон. Приношу вам свои соболезнования.
Он представил ей Рамиреса и Фалькона, и сеньора Хименес с холодным достоинством переступила через порог, словно через мертвое тело. Она обменялась рукопожатиями со всеми по очереди.
— Мы не ждали вас так скоро, — сказал Кальдерон.
— Доехали быстро, совсем не было пробок, — ответила она. — Я напугала вас, старший инспектор?
Фалькон постарался придать нормальное выражение своему лицу, которое, должно быть, еще хранило следы недавнего смятения.
— А что это вы только что смотрели? — спросила она, привычно овладевая ситуацией.
Все оглянулись на телевизор. На экране — снег, в динамиках — белый шум.
— Мы не ждали вас… — начал Кальдерон.
— Что это было, господин судебный следователь? Это моя квартира. И я хотела бы знать, что вы смотрели по моему телевизору?
Пока Кальдерон подвергался допросу, Фалькон на досуге разглядывал хозяйку, которая, хоть и была ему незнакома, принадлежала к тому типу женщин, который он хорошо изучил. Красотки такого сорта довольно часто появлялись в доме его знаменитого отца, когда тот еще был жив, рассчитывая приобрести что-нибудь из его последних работ. Не выдающиеся полотна, принесшие ему славу и давно уже осевшие у американских коллекционеров и в крупнейших музеях мира. Их интересовали более доступные севильские зарисовки — детали зданий: двери, церковные купола, окна, балконы. Сеньора Хименес вполне могла бы быть одной их тех тонких штучек, обремененных или не обремененных скучным богатым мужем, которые жаждали урвать кусочек художественного наследия старца.
