В остальном порядок неукоснительно поддерживался, и ворота в город закрывались на ночь. Опоздал — плати штраф!
— Опоздал — получай розги! — говорил гофмейстер Бокум, когда русские студенты поздно возвращались с прогулок. Угроза не была пустой: князю Трубецкому досталось однажды фухтелем по спине.
— Русский студент глупый, ленивый, — определял Бокум. — Ему бы только набить брюхо, за девицами бегать или книжки пустые читать по ночам. Нет, майор Бокум не потерпит беспорядка!
Бокум прищемлял толстым пальцем нить свечи, у которой склонялись над книгой Рубановский или Кутузов. Свеча шипела, гасла — Бокум злорадно смеялся в потемках.
Набивать брюхо Бокум тоже не позволял. Наваристые щи да пироги с капустой остались в России. В Лейпциге их заменили жиденький суп да кусочки старого мяса, положенного на хлеб по немецкому способу — бутерброд.
Когда один из студентов пожаловался майору на голод, тот изрек:
— Пустой живот — светлая голова!
Бокум любил порядок, но галантностью не отличался.
Александр жил вместе с Кутузовым. В комнате было сыро, окно смотрело во двор, глубокий и темный. Печь топить Бокум разрешал через день — и они ежились по ночам под старыми ветхими одеялами.
По черепичной крыше зимой сеялся неслышный холодный дождь. В церкви Босоногих братьев уныло звонил колокол. Дома вокруг в такую погоду хмурились, тяжелели, будто забытые богом монастыри. Но когда дождь уставал и затихал, солнце все равно не проникало в их келью, сырость не исчезала.
— Мы не монахи. Хватит киснуть! — Александр захлопывал книгу и тянул Кутузова за рукав.
Они любили ходить по улицам без цели. Лейпциг расступался перед ними неторопливо, степенно — город купцов и ученых. Из окон дома бургомистра Лейпцига неслись звуки клавесина, в пивных шумели студенты, на рыночной площади в длиннополых величавых одеждах прохаживались греки, приценяясь к товару. Около дома профессора Платнера торговали горячими, прямо со сковородки, пышками, и Радищев лез в карман за монетами: удержаться было невозможно.
Повелительный бой башенных часов отрезвлял их, и они мчались в университет. Там они слушали профессора Платнера, который в лекции рассуждал о гениях — о людях, имеющих особенность видеть в жизни то, что другие обыкновенно не видят, отличающихся высокой настроенностью духа. Платнер говорил: «Я вам поставлю в пример Франклина не как ученого, но как политика. Видя оскорбляемые права человечества, с каким жаром берется он быть его ходатаем! С сей минуты перестает жить для себя и в общем благе забывает свое частное. С каким рвением видим его, текущего к своей великой цели, которая есть благо человечества!»
Молча они шли домой рядом с Франклином, Монтескье, Марком Аврелием, Платоном, но резкий окрик Бокума возвращал их к действительности.
«Оставь, терпи», — Кутузов дотрагивался до руки Радищева, когда видел, что тот готов вспыхнуть и ответить Бокуму грубостью.
О терпении они спорили. Радищев доказывал, что Бокуму надо дать отпор. Кутузов утверждал, что схватка с Бокумом унизит их: Бокум — животное. Он приводил примеры из истории, когда люди кротостью побеждали тиранов. Радищев из той же истории добывал сведения о борцах за вольность.
«Возблагодарим кротких и светлых духом», — произносил отец Павел на проповеди. Кутузов отворачивался от иронического взгляда Радищева: отец Павел оказывался странным союзником, он проповедовал то же, что и Кутузов, но делал все доводы смешными. Уж так на роду было написано отцу Павлу — быть смешным и смешливым.
На молитве он стоял зажмурившись из опасения, что когда откроет глаза и увидит искаженное от старательности лицо Рубановского или улыбочку Челищева, то не удержится — прыснет. Студенты это скоро заметили и воспользовались странностью своего духовного наставника.
Отец Павел однажды молился об избавлении от гордыни, о чистых сердцем, об овцах, верящих своему пастырю, и студенты подпевали ему безропотно и скучая. Неподалеку от иконы, к которой обращался отец Павел, лежали на столе перчатки и шляпы господ студентов. Отец Павел пропел слова молитвы, отвернулся от иконы и опять зажмурился, чтобы не видеть богопротивных насмешливых физиономий. Один из студентов воспользовался минутой. Крадучись, он стянул со стола одну из перчаток, сложил ее в форме кукиша и положил возле священника. Отец Павел окончил молитву, сделал несколько поясных поклонов и отворил зажмуренные глаза. Кукиш торчал прямо перед ним. «Ох», — сказал отец Павел и зашелся от смеха. Его с удовольствием поддержали студенты.
А в другой раз отец Павел объяснял, что такое ангел. Студенты были тупоголовы, и отец Павел выбирал сравнения попонятнее: «Ангел есть слуга господень, которого он посылает для посылок. Точно так у государыни нашей благомилостивой служит для разных посылок гофмейстер Франц Ротштейн». Студенты вспомнили толстого суетливого немца и засмеялись: Ротштейн слабо походил на ангела. Отец Павел засмеялся тоже, потом испуганно закрыл глаза, проникся сознанием своей греховности и сказал: «Аминь».
Нет, проповеди отца Павла, поющего о смирных овцах, были неважной опорой для Кутузова.
Бокум задирался. Сила кипела в нем и рвалась наружу. Он засучивал рукава и показывал мускулы.
— Железо! — Он любовно проводил ладонью по вздувшимся буграм. — Воля делает нас непобедимыми. Упражнение — основа здоровья. Надо, Кутузов, гири поднимать, а не пыльные книжки читать.
— Оставьте его, он нездоров, — говорил Радищев, сдерживая раздражение.
— Отчего же он нездоров? — удивлялся Бокум.
— Хотя бы оттого, что в комнате сыро, печь нетоплена.
— Неженка! Комната холодная — душа горячая! Почему майор Бокум никогда не болеет? Потому что Бокум не жалуется никому и всегда готов к борьбе!
Он снимал камзол, оставался в рубашке и хвалился:
— Сейчас Бокум покажет, что есть воля и что есть сила.
С презрением оглядывал он молчаливый круг студентов и пояснял: нет, Бокум с хилыми не борется, он выбирает достойных соперников.
— Тимофей, Яшка! — звал он слуг.
Являлись рослый Тимофей и коренастый Яшка.
— Ну, канальи, — ласково говорил Бокум. — Упирайся мне в грудь, Яшка! А ты, Тимошка, ему в спину! А ну — столкните меня с места!
Слуги упирались, пыхтели, давили на Бокума, но железный гофмейстер стоял как скала.
— То-то же! — Он, слегка запыхавшись, гордо надевал камзол. — Нет такого человека, который столкнул бы с дороги Бокума.
— Господин майор, — Радищев обратился к нему со смиренным видом, — конечно, нет такого человека, а среди нас тем паче. Но против электрической силы никто еще не устоял. Страшный трепет производит она в человеке.
— Ну, — усмехнулся гофмейстер. — Где ваша электрическая сила? Я покажу вам, что есть воля.
Они пошли в комнату, где стояла, поблескивая металлическими шарами, электрическая машина, в которой ток рождался от вращения колес. Студенты, сцепившись руками, образовали круг, а Бокум встал у самой машины, держась за блестящий шар. Радищев начал вращать рукоятку машины.
Ток щипал и колол руки. Студенты притворно заахали, Бокум будто окаменел в сатанинской стойкости.
— Ну, еще! — скомандовал он. Быстрее крутились колеса, сильнее щипало в руках.
— Еще! — Студенты падали в ужасе. Бокум остался недвижим. Он один взялся руками за металлические шары, снова закрутилась машина, и Бокума трясло и било, но он держался упрямо, чтобы доказать силу своей воли.
Бокум оторвался от машины и, бледный, подозрительно оглядел студентов, ища подвох в усмешках и шепоте.
— Сильному воздастся, а слабый унизится, — пробормотал он. Это означало, что на ужин студенты не получат курицу, о которой мечтали, а придется утешаться жиденькой кашей. Электрическая сила не помогла, Бокум победил и на этот раз.
— Напрасно. Неразумная шутка, — выговаривал Кутузов Радищеву.
— Отчего же? Майор корчился, как бес на сковородке, — смеялся беспечно Радищев.
Кутузов сказал строго:
— Бокум — деспот. А ты взялся с ним за руку.
— Я после умыл руки, — быстро сказал Александр.
Кутузов укоризненно покачал головой:
— Увертки… Они недостойны добродетельного человека.
Легкий румянец вспыхнул на щеках Радищева. Он на мгновение смешался, а потом закричал:
— Проповедник мой милостивый!.. Ты говоришь, как отец Павел, когда ему не показывают кукиш. Что такое добродетель? Идея добродетели произвольна…
Кутузов в ужасе вскочил:
— Как? Божественное начало в человеке — это: всего лишь произвол? Нет, добродетель вечна!
Радищев встал в позицию, словно поднял шпагу:
— Добродетельное на севере может считаться преступным на юге!
