Но она молчала, думая о чем-то своем.
Много было встреч. Григорий-то их помнит. Он ничего не забыл, особенно последнюю встречу.
Дорога опоясала пригорок. Марина, съезжая под уклон на велосипеде, пригнулась, затормозила. И вдруг запрыгала на неровной дороге, ноги сорвались у нее с педалей, и велосипед понес ее вниз. На лугу она налетела на муравьиную кочку и упала на колючий татарник. Когда он подбежал, Марина лежала с закрытыми глазами, недвижимая. У него ледяной холодок пополз по спине. Но вот у нее открылся сначала один смеющийся глаз, затем другой, заалевшие губы улыбнулись.
Потом они поехали по опушке леса. Тропинка вилась среди сосен. Ее часто по пути перехватывали, словно жгуты, оголенные упругие корни деревьев. Под Мариной седельце сжималось, поскрипывало.
— Пригинайся! — временами кричала она.
Иногда ее сигнал подавался с опозданием и тогда Григория больно стегали по лицу ветки. Он беззлобно ругался, а она смеялась.
Проскочив березовую рощу, они выехали к реке. Купаясь, Марина озорничала, плескалась на него водой. И радостно ему было от ее шалостей и совсем родными казались ее поблескивающие задорным огоньком глаза, прилипшие к шее мокрые волосы. Он был уверен, что она довольна сегодняшней прогулкой, купанием, и ей, так же как и ему, не хотелось уезжать от реки, из этого тихого уголка леса.
После ужина они пошли в клуб. Не знал Григорий тогда, что приезд Николая отнимет у него любимую…
— Гриша, — вдруг оживилась Марина, — я сейчас загадала: если увижу горящую звездочку, то ты до нового года женишься…
— Тоже сгорю? — засмеялся Григорий.
— Так вот она только сейчас скатилась по небосводу.
— А на ком же я женюсь? Ты не загадала?
— Ну хотя бы на Нине. Она же в тебе души не чает.
— Смеешься ты, что ли? — И, повернувшись к ней, Григорий еле слышно добавил: — Ты ведь сама знаешь, что этого не случится.
«Конечно, по любви надо жениться, — поддержала она в душе Григория. — Правда, не все с этим считаются. Вон Петька Миронов, говорят, женился на Тоне из-за богатства. Дом у нее громадный, с роскошным садом. Когда она работала буфетчицей, его деньгами снабжала, кормила и поила. А он пришел из армии — ни кола ни двора. А взять Полякову Шурку? Выскочила за лысого агронома, старше себя на пятнадцать лет. Скрывать нечего, он с образованием, вежливый. Но слух был, что он в стакан зубы на ночь кладет, вставные они у него. Живут, не расходятся. А мне тогда все уши прожужжала: „Я его боюсь, страшный он“. Привыкла, должно быть. И ведь никто ее не принуждал, по своей доброй воле пошла. Не всем, видно, на роду демьяновская любовь прописана…»
Она горько усмехнулась. Через минуту, положив Григорию на плечо руку, хрипло спросила:
— А ты, Гриша, мог бы жениться на девушке с приданым?
Григорий насторожился:
— Ты о чем?
— Какой же ты недогадливый, — зашептала она. — Ну как тебе сказать… В общем, ты в скором времени стал бы отцом.
Предчувствие какой-то недоброй игры смутным страхом защемило сердце. Преодолевая возникшее подозрение, он простодушно промолвил:
— Так я об этом и мечтаю.
— Да нет, — возразила Марина. — Не фактически папой, а формально…
— А-а-а, — протянул Григорий, чувствуя, как кровь бросилась в голову, зашумела в ушах.
Марина сощурила глаза, пристально уставилась на него, с пренебрежением протянула:
— Вот ты оказывается какой. А я-то думала…
Она встала, быстро прошла к дому, поднялась по ступенькам крыльца и, открыв дверь, полуобернулась, небрежно бросила растерявшемуся Григорию:
— А ведь я, между прочим, пошутила, просто испытать тебя хотела: настоящая у тебя любовь или нет. Сильная любовь ни с чем не считается. А ты вон как расстроился.
— Марина! — встав, крикнул Григорий. — Обожди!
Но дверь закрылась, изнутри глухо стукнул засов.
— Вот черт какая, — с досадой проговорил Григорий.
Достав спички, он прижег папироску, раскурил и, зябко поеживаясь, пошел домой.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
За селом угасала розовая пелена заката. Звонко щелкая кнутом, пастух гнал по улице стадо коров.
Распахнув дверь, Григорий шагнул в коридор, взял ведро с водой, эмалированную кружку, мыльницу с мылом и вышел на улицу. Раздевшись до пояса, он вымылся, растер докрасна озябшее тело и, одевшись, сел на табурет у тополя — единственного дерева, росшего перед домом.
— Здравствуй, Гриша! — приветствовала его мимо проходившая Анастасия Семеновна, мать Марины.
— Здравствуйте! — ответил Григорий.
Анастасия Семеновна остановилась у загородки, поставила сумку на землю, глубоко вздохнув, заговорила:
— Устаю быстро, а магазин далеко. Кто его придумал на краю села — уму непостижимо. А ты, сосед, что же к нам не заходишь?
— Плохо встречаете, — шутливо ответил Григорий.
Анастасия Семеновна вытерла платком маленькое морщинистое лицо, скупо улыбнулась бескровными губами.
— Грех тебе на меня обижаться.
— Я не про вас сказал, а про вашу дочь.
Анастасия Семеновна оперлась на загородку, поманила к себе Григория рукой и, когда он подошел, склонилась к нему, с тревогой в голосе спросила:
— Ты вчера вечером с Мариной был около нас?
— Ну я, — признался Григорий. — А что?
— Чтой-та Марина ночью плакала. Ты ее ничем не обидел?
— Что вы! — удивился Григорий. — Это она надо мной все смеется, шуточками забавляется. В конце концов могу и я…
Анастасия Семеновна замахала руками, перебила его:
— Что ты говоришь? Подумай. Неужели тебе ее не жалко? Сколько она уже бедная настрадалась из-за этого… — но осеклась, вовремя спохватилась: неудобно об этом рассказывать Григорию. Однако, перескочив через опасный рубеж, мысль ее не оборвалась, потекла своим ходом. — Слава богу, что уехал. Я на него глядеть не могла. Как-то пришла в клуб и гляжу: все люди как люди, а он мечется по залу, как угорелый. То с одной покружится, то другую подцепит. А они, пустоголовые, рады-радешеньки. А что в нем толку? Может, он к наукам способный, — продолжала она сокрушать ненавистного ей Николая, — а к нашей жизни непутевый. Уедет в город, там не понравится — опять куда-нибудь сиганет. Характер у него непостоянный.
Григорий знал, чего она опасалась. Подвернется дочери какой-нибудь верхоглядный муженек и увезет ее из обжитого родного уголка в незнакомое место. Она, конечно, туда не поедет. Нечего ей на старости лет трясти своими костями. И останется доживать последние дни в тоске и одиночестве. И дочери больше не увидит, и внука не понянчит.
— Я его, чертилу окаянного, еще с самого детства невзлюбила, — копнула поглубже Анастасия Семеновна. — Забыла уж, в какой год снегом занесло всю деревню. Школа выше всех домов, и к ней до самой крыши тянулся от дороги сугроб. Ребята с утра и до самого вечера катались на санках на этом сугробе. А он что ж отчебучил. Влез на крышу с Васькой Поповым и напихал мне полную трубу снега. Я как затопила печь, дым клубами повалил в комнату. Ох-хо-хох, думаю, страсть какая. Мариночка от дыма кашляет, плачет. Вот я тогда и прибежала к вам за помощью. У тебя отец еще был живой. Ты трубу шестом пробивал. Выпачкал сажей пальто свое новое и заплакал. Я тебя уговаривала-уговаривала, никак не уйму. Ты как бес глаза вылупил, сжал кулаки и побежал их искать. Вроде ты им тогда подсыпал?
— Одному Ваське Попову, — уточнил Григорий. — Николай-то домой удрал и матери пожаловался. А она утром пришла в школу и стала меня допрашивать: «Какое ты имеешь право ребят избивать? Если они поозорничали, ты должен сообщить об этом учителям и родителям, а не лезть со своими кулаками. Чтобы я больше, — говорит, — не слышала о твоих хулиганских проделках». И вроде я стал виновником, — закончил Григорий и покраснел.
Не любил он судачить по-бабьи о людях, тем более про Николая, своего соперника. Ему казалось, что в таких случаях надо лестно отзываться, чтобы никто не подумал, будто он человека осуждает по злобе.
— Может, вы посидите? Заходите, Анастасия Семеновна, — пригласил Григорий.
Но соседка отказалась:
— Домой сейчас пойду, ужин надо готовить.
Глаза у нее слезились от ветра, на побелевшей от времени темной жакетке чернели на локтях свежие заплаты. Но туфли на ней были современные: на тонкой подошве и с острыми носами. Видно, попали они к ней с ног дочери.
— Придет поздно, — рассказывала Григорию она, — начну ее точить, а ей хоть бы что. Никак к моим словам не прислушивалась. А чуяло мое сердце, что ничего хорошего из их гулянок не получится.
Об этом Григорий уже слышал от нее. Она приходила к нему вечерами, жаловалась на дочь. С перового взгляда могло создаться впечатление, что она оправдывалась перед ним. Григорий помогал им в хозяйстве: подвозил топку на зиму, заготовлял сено, ремонтировал квартиру. В свою очередь, Анастасия Семеновна убирала у него в доме, носила ему молоко к завтраку, смотрела за его огородом. Вообще он считался в их семье своим человеком. В совхозе его называли женихом Марины. Но стоило сделать ей шаг в сторону, и все изменилось. Семейные связи соседей оборвались. Григорий перестал бывать у них в доме. Людская, молва разжаловала его из почетного жениха в неудачного холостяка. Не желая примиряться с мыслью, что она теперь лишилась надежного зятя, за которым можно было бы ей со, слабым здоровьем жить спокойно, как за каменной стеной, Анастасия Семеновна нападала на дочь каждый день, повелительным голосом гипнотизера выкрикивала:
