— А вон и мама бежит, тебя, малыша, кормить, — завидев на дороге Марину, говорила Игорьку Анастасия Семеновна.
Марина обычно прибегала радостная, смеющаяся. Брала Игорька на руки, кормила его и укладывала спать.
Сегодня она пришла недовольная. Брови нахмурены, в глазах затаилась тревога. Даже Игорек ее не развеселил. Покормив ребенка, она, отказавшись от обеда, достала из кармана ворсистого зеленого демисезонного пальто, которое купил ей после свадьбы Григорий, письмо и, распечатав конверт, присела у окна на стуле, стала читать, молча шевеля губами:
«Здравствуй, Марина!
Не называю тебя дорогой и милой, потому что теперь это ни к чему. Получил от тебя письмо в начале сентября, но, откровенно говоря, не хотел на него отвечать. Зачем тебя обнадеживать? Хотя для меня ты была и осталась обожаемой девушкой, я не намерен был так рано связывать себе руки. Хотел тебя забыть, но, как видно теперь, не смог. Перед новым годом я получил от мамы письмо, в котором она сообщила, что ты вышла замуж. Меня поразил твой поступок. Я сначала не поверил в это. Мне показалось, что моя мать злой шуткой хотела окончательно выбить из моей головы все мысли о тебе. Но потом узнал об этом и от других. Я не находил себе места, был сам не свой. Да и теперь я в таком смятении, что просто ни за что не хочется браться. Пускай я виноват был перед тобой, но зачем же поступать так жестоко?..»
Губы у Марины задрожали, она отвернулась к окну. Смахнув платком набежавшие слезы, выпила стакан холодной воды, снова взяла в руки письмо.
— Не поела, а воду пьешь на тощий желудок, — упрекнула ее мать.
«Я не разбирался в себе, — читала дальше Марина. — Дружба наша была короткая. Когда я уехал, не испытывал особой муки и только теперь понял, как ты для меня дорога. Сейчас я совсем нищий душой. Как много я потерял! Почему ты не дала мне времени, чтобы я себя проверил?..»
— Пока ты себя проверял бы, я бы поседела! — вспылила Марина и стала с яростью рвать на мелкие куски исписанные синими чернилами листы длинного письма Николая и разбрасывать их по полу. — Я же замужняя, зачем ты мне пишешь, душу тревожишь? И как же ты не поймешь, что натворил?
Потом остановилась среди комнаты, как окаменела. Плотно сжатые ее губы говорили о злопамятной, непрощенной обиде.
— Ты соображаешь, что делаешь? — собирая на полу бумажки, недовольно спросила у дочери Анастасия Семеновна. — Если Григорий увидит, скандал будет. Сатана его возьми, написал, вспомнил. — Все собранные кусочки она бросила в плиту. Они долго тлели на потемневших углях, будто боролись за жизнь, как автор письма за свою любовь, но потом вспыхнули ярким огоньком и превратились в пепел.
Настроение у Марины испортилось на целый день. Она не понимала Николая. Ей представлялось, что он любил ее не всем сердцем, а какой-то его — частицей. Когда любят по-настоящему, у человека не бывает никаких колебаний. Для нее самой в их дружбе было все ясным и определенным. Она ни перед чем не останавливалась. А ему, видите ли, нужна проверка. «А может, так и делается в культурных семьях?» — задумалась она.
Марина насильно хотела заставить себя отвлечься от дум о прошлом. Но мысли снова назойливо и упрямо возвращали ее к старому: «Почему так произошло?» Иногда ей казалось, что виновата Татьяна Михайловна, которая своими холодными расчетами гасила в сыне его чувства к ней. Но и Николая она в это время совсем не оправдывала.
Вечером у нее разболелась голова. Она сидела на кровати задумчивая, кроткая, держа на руках сына. Григорий сразу заметил ее удрученность. Он подсел к ней, участливо спросил:
— Что запечалилась?
— Так просто, — ответила она.
Григорий не стал настаивать: скажет, когда отойдет. Пошел умываться. Долго чистил намыленной маленькой щеткой замасленные руки, вымыл лицо и шею, расплескав по полу вокруг таза воду.
Марина, поняв, что своим ответом не удовлетворила мужа, сказала:
— Игорьку что-то нездоровится.
Григорий вытерся полотенцем, подошел к жене и попросил на руки малыша.
Но Марина протянула шепотом:
— Не надо.
Григорий насупился, сел на стул: не отец, мол, зачем тебе беспокоиться. Неужели она не понимает, что ему жалко малыша? Он ведь всегда расстраивается, когда мальчик плохо себя чувствует. Ребенок плачет, Марина нервничает, Анастасия Семеновна охает и тяжело вздыхает. Разве может Григорий ко всему этому равнодушно относиться?
Марина успокаивала обидевшегося мужа:
— Игорек только заснул. Не надо его тревожить.
Григорий рано поужинал и лег спать. Ночью его разбудил беспокойный голос жены:
— Гриша, миленький, встань.
Григорий, ероша волосы, позевывая, спросил?
— Что случилось?
— Мальчик помирает… Беги за врачом… Я не могу бросить ребенка, а мама по такой грязи не дойдет и к утру…
Сон как рукой смахнуло. Григорий вскочил с кровати, стал быстро одеваться. Его коробило от извинений жены.
— Что ты мне тут причитаешь, — оборвал он ее.
У порога надел яловые сапоги, схватил с вешалки фуражку и фуфайку, на ходу одеваясь, скрылся за дверью.
Ночная темнота обдала Григория прохладной свежестью. Под ногами крутая грязь липла к сапогам. Григорий стряхивал с ног ошметки, шагал дальше, не сбавляя темпа. Через полчаса перед ним выступили из темноты неясные контуры двухэтажного здания больницы.
Молоденькая сестра выслушала Григория, виновато развела руками.
— Дежурный врач уехал по вызову в Пушкино.
— Человек умирает, а вы мне про Пушкино! — закричал Григорий. — Дайте мне врача!
— Ничем, гражданин, не могу вам помочь, — виновато заморгала она. — Идите сами на квартиру к детскому врачу Крапивиной. Если она согласится…
В доме Крапивиной горел свет. Григорий, подходя к крыльцу, услышал злобное рычание пса. Как только он поставил ногу на порожек, собака, загремев цепью, залаяла в бешеной ярости. Он отскочил в сторону. «Как медведь, зараза, сожрет к черту!» Григорий взял в руки прислоненную к стенке лопату, видно забытую хозяевами, загнал пса в его собачью конуру, громко застучал в наружную дверь. Вскоре загремели железные запоры. Из приоткрытой двери выглянул мужчина, оторопело спросил:
— Что у тебя в руках?
— Лопата, — ответил Григорий.
— Дай-ка ее сюда. Зачем пришел?
Григорий торопливо стал объяснять.
— Проваливай отсюда! — грубо отрубил мужчина и резко захлопнул дверь.
— Отвори! Я за делом пришел! — закричал Григорий. Но ответа не последовало.
Отойдя от дома, Григории поглядел на светящийся циферблат часов. Стрелки показывали три часа. Куда теперь идти? Ждать, пока вернется из Пушкина врач, или куда еще постучаться? Если с Игорем случится какая-нибудь беда, жена скажет: «Родной отец достал бы врача из-под земли, а ты не привел». Надо обязательно найти доктора. Буду ломиться во все двери, пока не добьюсь своего.
Из дома Крапивиных кто-то вышел на крыльцо, простудно закашлялся, попросил:
— Подождите, товарищ.
К Григорию подошла женщина в плаще и сапогах.
— Ведите меня. Возьмите мою сумку.
В доме у Григория никто не спал. Марина ходила по комнате, убаюкивала Игорька. Он беспрестанно плакал. Анастасия Семеновна поставила на плиту кружку с сосками, прокипятить.
Врач сняла пальто, сбросила с ног сапоги, в шерстяных носках прошла к кровати, стала осматривать ребенка. Она сама проворно распеленала малыша, прослушала, остановила взгляд на его лице.
Григорий, раздевшись, осторожно подошел к врачу, через ее плечо, вытянув шею, глядел на ребенка. На лбу у малыша выступили капельки пота, под ввалившимися глазами полумесяцами обозначилась синева.
Крапивина прощупала живот.
— Диспепсия, — заключила она.
— Жив-то будет или нет? — тревожно спросила Анастасия Семеновна.
— Будем надеяться, — ответила врач.
Она дала лекарство, выписала рецепт, стала собираться в обратный путь. Лицо у врача осунулось, но глаза поблескивали живо.
Марина поблагодарила ее, предложила остаться до утра.
— Муж вас утром отвезет на машине.
— Можно, — без всяких обиняков согласилась Крапивина. — Я сегодня почти не спала. Только пришла домой от одной больной девочки — и сразу к вам.
Вскоре она в другой комнате, прикрывшись пуховым платком, заснула.
— Ложись и ты, поспи, — сказал Григорий жене. — А я побуду с ним.
Марина устало повалилась на кровать. Игорек, полузакрыв глаза, стонал на руках у Григория. Только к самому утру Игорек затих, заснул. В лампе мигал огонь. Видно, выгорел весь керосин. Григорий подошел к ней, дунул сверху в пузырь. Огонь потух. Он поднес к кровати табуретку, сел, прислонившись спиной к свисавшей перине, покачивая на руках ребенка. Он боялся, что ребенок опять заплачет, если его положить в кровать.
