здесь.
— Промокнем так промокнем, что тут такого?
— Тогда давай промокнем, Бенас… — сразу же соглашается со смехом Вилия. — Промокнем, Бенас…
И промокли. Такой дождь хлынул, что из пашни выпрыгивали камешки, прибило к земле траву и даже кусты. Они спрятались под вишнями старого хутора, люди здесь не жили, уже много лет постройки были заброшены. Почему не побежали под крышу, сами не знали, только когда дождь прошел, оказалось, что на них сухой нитки нет, тяжелые оба стали, как утопленники. Тогда увидели и Бенас, и Вилия, сквозь ее тонкое промокшее платье проглядывало все — каждая впадина и выпуклость. Вилия густо покраснела, как-то по-детски развела руками, Бенас робко потупил глаза.
— Бенас, будь добр, отвернись, мне надо платье выжать, не могу я в таком виде никуда идти.
— Хорошо, Вилия, выжимай.
Он отвернулся и честно не подсматривал, однако чувствовал все и все видел, не глядя, а когда из выжимаемого платья Вилии струйками потекла наземь вода, его пронзила смутная дрожь. Чтобы справиться с ней, он с трудом стащил через голову рубашку, выжал ее и надел снова.
— Теперь уже можно, — услышал он голос и медленно, робко повернулся к ней. Она стояла, выбравшись из-под кустов, с которых капала вода, поеживаясь от холода и сырости. Ее светлые волосы облепили лицо, закрыв даже глаза.
— Бенас, ты все равно весь мокрый.
— Я ведь выжал, Вилия.
— А штаны будто свинцовые…
— Чепуха, высохнут на ходу, Вилия.
Теперь они идут к ближайшему хутору, Вилия не смеет в таком виде заглянуть даже во двор, инструмент заносит Бенас, просит подержать до утра, а потом оба принимают решение идти не дорогой, а лугами, полями, где растет рожь и овес, огородами, не торопясь, чтоб успеть высохнуть.
Они спускаются в ложбинку, вокруг которой растут раскидистые дубы, Вилия берет голову Бенаса и целует его в лоб, Бенас несмело обнимает ее, касаясь губами мокрых волос, пахнущих листьями.
Потом они идут, взявшись за руки, иногда расходятся, если надо перебраться через канаву, и Бенас говорит и говорит ей без конца, а над ним поднимается пар, говорит о жизни летчиков, о Вайткусе, Дарюсе и Гиренасе, рассказывает, что он все равно станет летчиком, а если не летчиком, если по какой-либо непреодолимой причине это не выйдет, то все равно сделает, ну, все равно сделает что-нибудь необыкновенное… Ты увидишь, Вилия, даю тебе слово, вспомнишь когда-нибудь меня.
— Бенас, уже не видно, уже можно людям показаться?
— Чего не видно?
— Что платье промокло…
— Почти нет, Вилия.
Создание ты, создание этакое! Прекрасно все видно, все твое чудесное тело видно, Вилия, твои буханочки, и эта канавка тянется почти от плеч, в одном месте пропадает, а потом опять появляется. Трясущейся рукой Бенас сжимает руку Вилии, потом кусает ее мокрые волосы.
— Вилия, — говорит он, глядя ей в лицо. — Ты вся перемазалась. Видишь, что дождь натворил…
— Ой, Бенас, подержи зеркальце, я приведу себя в порядок.
Она стоит перед Бенасом, мокрая и странно счастливая, очень близкая Бенасу, родная и понятная, она вытирает платком перепачканные щеки, потом изящно проводит малиновой помадой по влажным губам, подравнивает пальцем, и Бенас слышит запах ее помады и ее губ.
— Спасибо, Бенас, — говорит она, ласково тронув его плечо. — Теперь пошли дальше. Пошли, Бенас.
— У тебя теперь очень красивые губы, Вилия.
— Правда? — сверкают глаза у Вилии.
— Очень красивые, Вилия.
И они идут дальше по пригоркам, по мокрой глине босиком, Вилия аккуратно и осторожно ставит ноги, канавка ниже плеч то исчезает, то появляется, теперь он снова замечает черные родинки, на сей раз на ногах, у колен. Какая-то небывалая доброта подступает к горлу, нужны слова, надо произнести хоть слово, чтобы излить эту доброту!
— Вилия, все, все я буду делать только для тебя, ты слышишь, что я говорю, ты понимаешь?
Бенас сам ничего не понимает и не слышит.
— Слышу, Бенас, и понимаю. Мне хорошо слушать тебя. Бенас, милый, ты не подумай чего-нибудь плохого, ты сам увидишь, еще много чего изменится, но мне очень хорошо слушать тебя. Очень-преочень, Бенас.
— Все-все, Вилия, я буду делать только для тебя, вот увидишь. Что бы ни было, Вилия, что бы ни случилось…
Так они пришли к дому, где жила Вилия, забыв даже отпустить руки. Пожалуй, ни один из них не знает — Бенас точно, но, наверное, и Вилия, — что и здесь все решают не большие, видимые всеми вещи, а проволочка, припаянная к правой или левой ножке лампы.
ДЕНЬ У БОЛЬШАКА
Когда узнал об этом, все тело так и заныло. Не понимал, почему, но такая уж натура человека, что на будущее он непременно взирает с опаской.
Итак, землемерки сегодня утром уезжают, правда, не насовсем, только на неделю, в городе им надо привести в порядок какие-то бумаги, получить отметки, только после этого они смогут вернуться. Их заменит вызванный на эти несколько дней землемер из другого района, потому что работу откладывать нельзя, еще в этом месяце надо все закончить и утвердить.
— Говорят, землемер приехал, а этих барышень больше не будет… — не к месту говорит мать, идя по двору.
— Не будет. Ну и что?
— Ничего…
Где уж там ничего! Желают родители детям того хорошего, что у них самих было, не иначе.
С теодолитом на плече Бенас идет из дому по дороге, обсаженной березками. Вацюкас тоже сегодня будет, но он на пригорок, что у большака, придет с другой стороны.
Лучше, чтоб не было здесь никаких перемен, лучше, чтоб вообще ничего не было, но что Бенас может поделать, если какой-то червь сосет под ложечкой, невидимый, неизгонимый и неуничтожимый. Медленно приближается первая мучительная потеря, очень медленно, натягивая волокна нервов Бенаса, отдирая от костей мышцы — заранее готовя для себя место, чтобы, явившись, поселиться прочно. Все — березки у дороги со странно рано пожелтевшей листвой, елка, за многие годы не очень-то подросшая, служившая остановкой для всех бегущих мимо собак и вся порыжевшая, а на нижних ветках украшенная множеством свечек, что изготовили собаки, какого черта и как они эти свечки там располагали, никто не знал, однако для бабок, которые ими лечили хвори, елка служила истинной аптекой, — да, все вроде на месте…
Еще утро, а коровы уже легли, жуют себе жвачку, словно опостылела им трава…
Крест в ольшанике в подтеках смолы, тоже придумали — смолить святой предмет, да еще так, чтоб смола потом несколько лет капала прямо на бронзовые неуклюжие буквы и даты рождения и смерти. А заборчик-то!.. Правда, вначале Американша вела
