Мотя закрыла лицо руками. Только теперь, пересказав все с самого начала, она поняла, какую ужасную глупость совершила. Как было дико и неправильно то, что произошло, и какие последствия могут ждать ее и больницу.
— А если, — начал Роман сухим, безразличным тоном и Мотя отчего-то похолодела, будто предчувствуя что-то страшное. — У этого малыша есть родители?
Она ахнула, впервые задумавшись, что все, что слышала раньше, только пустые слухи.
— Если его мама в больнице? Например…
— …например, с осложнениями после родов, — продолжила шепотом Мотя.
— Если у него… ну предположим, есть семья? И он должен был к ним отправиться? — продолжал Роман, ковыряя и без того кровоточащую рану.
— …а я отсрочила момент их встречи! — прошептала Мотя совсем потеряв контроль, над собственными слезами. Они катились по лицу, даже без ее всхлипов и рыданий, будто их уже ничто и никогда не остановит. Глаза покраснели, а губы, словно обветренные, потрескались от частого дыхания.
Роман смотрел на это перепуганное, бледное лицо и дрожащую руку, все еще сжимающую бутылку, и кусал изнутри щеку.
Вот он, момент абсолютных отчаяния и раскаяния.
— Я не хотела, — безжизненно прошептала Мотя. — Я не хотела, но… он был один. Он столько времени был один! Ему уже… ему больше месяца. Он малыш совсем… он лежал там… день и ночь… его даже не брали на… на… на руки, — и она снова стала рыдать.
Бутылочка выскользнула из Серегиного рта и он икнул.
Раз.
Второй.
Третий.
А потом громкие икания заполнили тишину в машине, даже Мотя стихла, слушая эти судорожные вздохи.
— Боже мой… я же ничего о детях не знаю… Какая я дура! Меня… накажут!
— О да, — кивнул Роман.
— Посадят!
— Всенепременно!
— Я должна буду… отвечать… я…
— За все отвечать! — подтвердил он и Мотя перевела на него взгляд, понимая, что над ней просто насмехаются.
— Я не могу… просто принести его обратно. Ваши предположения ничего не значат! А что если он отправится в приют? Если нет никакой семьи!?
— А что в таком случае ему дашь ты? — с интересом спросил Роман, удерживая Серегу вертикально. Зефирные щеки, облитые молоком, лежали теперь на туго сложенной пеленке, а глаза от этого будто сощурились, как у крошки-азиата.
— Я… буду заботиться… деньги — не главное!
— Правда? — Роман очень холодно усмехнулся.
— Вы, конечно, можете считать иначе, — голос Моти окреп и даже стал холодным, решительным. — Но для ребенка деньги не важнее одиночества! Я никогда не одобряла тех, кто в нищете заводит по пять детей… но уж точно безработная недосанитарка без образования лучше, чем приют и голодные истерики!
— Напомни, а на что ты купишь ему смесь, если записалась в безработные? — поглумился Роман и отдал-таки Серегу Моте.
Она тут же вцепилась в младенца, будто его уже забирали соцслужбы и увозили в приют.
— Я найду работу!
— А кто посидит с ним?
— Я… что-то придумаю. У меня есть друзья!
— Ты — преступница!
— А вы меня удерживаете без моего согласия! Вы маньяк!
— Сказала мне воровка детей!
— Сказал мне вор людей!
Сережа крякнул, выпутал кулак и начал чмокать.
— Этот ребенок снова голоден! — воскликнула Мотя, и нахмурилась. — Хотя ты явно недоедал по этим их нормам! Дайте сюда его бутылку! И выпустите меня! Если сюда приедет полиция, я сама справлюсь!
Мотя набралась решимости и окончательно успокоилась.
— У тебя раздвоение личности? — усмехнулся Роман, протягивая бутылку.
— Нет. Просто нечего толочь воду в ступе, так бабушка говорила! Проблемы нужно решать по мере их поступления! Я уже совершила эту ошибку. Если родители у ребенка есть… ну хорошо! Они его заберут. Если нет, то… я буду драться!
— С работницей соцслужбы? Билеты на шоу в продаже есть? Я бы посмотрел!
И Роман широко улыбнулся.
— Ты безумно смешная, Мотя, — он покачал головой. — Даже жаль тебя ронять с небес на землю.
— Ронять? — она снова растерялась.
Несколько часов нервного напряжения, явно привели к расстройству, и Мотя никак не могла понять: растеряна она или полна решимости.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— У ребенка есть семья. По крайней мере, отец. А еще соцработник, который должен был его сегодня забрать.
— Но если есть отец… зачем соцработник… — растерялась Мотя и уже сама икнула.
— Потому что его отец о нем позаботиться не может.
— А мать?…
— А матери у него нет.
— Так он… и правда в приют?
— Увы. Давай решим все по-хорошему.
— Это вы? — тихо-тихо прошептала она. Ее сердце замерло, уже отчаявшись когда-либо забиться снова. Даже руки стали подрагивать, а бутылка забилась у Сереги во рту так, что он нахмурился и зарычал.
И ей почему-то стало страшно, что это может быть он. Ей страшно не хотелось слышать его «Да», но оно практически висело в воздухе.
Пятая. О робкой надежде
Роман перевел на Мотю взгляд. Он смотрел внимательно и долго, за это время она успела десять раз про себя сказать: «Вот сейчас…!»
Она ждала, что он скажет «да». Настолько в этом уверенная, что, когда Роман покачал головой, шумно выдохнула.
— Значит, вы точно знаете, что… в приют, — в голосе Моти послышалась прежняя решительность.
— Да, его официальный родственник лично займется поиском новой семьи, где его полюбят.
— Нет… — покачала головой Мотя и упрямо поджала губы. — Его уже любят! Вы должны мне помочь.
Она говорила уверенно, и даже чуть склонилась к Роману, который удивленно на нее посмотрел.
Моте казалось, что все до смешного просто! Есть она и есть ребенок, и есть этот, явно не бедный, человек. Ну что ему стоит дом построить (как говорила Мотина бабушка). Что ему стоит помочь паре несчастных людей?
Выход вот он рядом — руку протяни и все будут счастливы. Все так решаемо, а этот противный Роман Юрьевич все равно качает головой. Ну как так-то?
— С чего это? — усмехнулся он и Мотя разочарованно опустила голову.
— Вы знаете ситуацию! Не бросите же вы Серегу! — воскликнула она.
Мотя мучительно искала за что зацепиться. Она умела быть назойливой, пробивной. Умела добиваться своего, и не стеснялась при этом просить о помощи. Как любая девочка недавно оторвавшаяся от родного дома и еще не вполне понимающая, что не везде твою задницу прикроет любящий родитель, Мотя не видела жестокости большого мира.
И не понимала, что не каждый готов протягивать нуждающемуся руку.
И Роман ясно видел этот налет откровенной розовой наивности на хорошеньком лице юной альтруистки. В его взгляде уже была жалость, а не насмешка, он по-доброму завидовал этой вере в человечество, но даже и не думал как-то взращивать эту веру и дальше.
— Девушка, — поморщился Роман. Он помнил, что ее зовут как-то странно, но не помнил как именно. — Всех спасти невозможно. Таких детей, как Серега, сотни! И все они столь очаровательны, сколь несчастны.
— Нет! Нет!
— Детей бросают каждый день.
— Пусть так!.. Но Серега…
— Прямо сейчас кто-то бросает своего ребенка и уходит из роддома с чистой совестью и легким сердцем!
— Нет!
— Ты наивна.
— Нет же!
— Сними уже свои розовые очки. Ты — девочка, которая хочет поиграть в дочки-матери.
— А вы один из тех мальчиков, что ни во что не верит и играет в войну…
Шепнула Мотя и Роману оказалось нечего ответить. Не столько от того, что она права, сколько от того, что более уверенного тона у него бы не вышло.
Только вот и для такого, как Серега, жизнь — это война. И никакая девочка с розовыми волосами его не спасет.
— Помогите мне, — не унималась Мотя. — Даже если вы не верите, что что-то можно исправить.
— Чем же?
— Я… не хочу, чтобы меня поймали…
Мотя чувствовала себя шпионкой, оказавшейся на вражеской территории в одиночку.
Роман знает родителей Сереги.
Роман… может спасти ее или все испортить.
