Мне казалось, что голова моя идет кругом, и вообще у меня было какое-то странное нервное состояние. Иногда мне чудилось, что я испытываю ощущение боли, словно при рождении младенца, чувство, которое мужчине узнать не дано.
В то время я работал официантом в джазовом кафе «Вилледж гейт» в районе Синдзюку. Кроме меня там было много парней, которые постоянно ходили с мрачными лицами. Говорили, что там одно время подрабатывал серийный маньяк-убийца Нагаяма Норио (правда, мне не пришлось с ним встретиться). Может, если бы в моей жизни что-нибудь сложилось по-другому, я тоже совершил бы какое-нибудь преступление. Времена были такие, что я часто чувствовал себя загнанным в угол.
Может быть, наполовину от отчаяния я и подал заявление об отчислении из института. В этот момент мне показалось, что все вокруг изменилось. Все как будто заблестело в лучах раннего летнего солнца. Я почувствовал, что отличаюсь от студентов, которые воду для чая называли «Картье Ратан», рассуждали об экзистенциализме и о Сартре. Меня охватило какое-то невероятное возбуждение от осознания того, что я стал взрослым.
Только по прошествии некоторого времени я принял решение стать артистом и поехал в Асакусу. В этом месте всегда возникало чувство, что время остановилось, и именно там можно было по традиции постучать по дереву ворот Фуками, чтобы твое желание исполнилось.
Может показаться странным, но после того как я бросил учебу, у меня появилось необъяснимое чувство уверенности в себе. И когда я бедствовал, играя в труппе «Фурансу дза» в Асакусе, меня это совсем не расстраивало, потому что я набрался храбрости уйти из института. Это говорит и о том, какое огромное значение в то время имело высшее образование.
В каком-то смысле я, пожалуй, избавился от проклятия мамаши. Но битва с ней, которая, как мне казалось в то время, должна была закончиться с уходом из института, на самом деле вовсе не завершилась. Тогда только прозвучал сигнал, возвестивший о начале последней схватки.
* * *
На станции Ёкогава я купил бэнто в горшочке «камамэси».[11] Когда мы начали работать в паре с Битом Киёси и назывались «Два Бита», то, мотаясь на гастролях, часто приезжали в эти места. Но гонорар у нас был такой маленький, что денег на покупку завтраков не хватало. Окна в поезде тогда открывались, и каждый раз, когда дедок, продававший бэнто, стучал в окошко, наши голодные желудки начинали жалобно урчать.
Но как бы я ни бедствовал, мне и в голову не приходило идти плакаться к мамаше. Я бросил учебу, ушел из общежития, ночевал то у одного приятеля, то у другого, но ни разу за все это время не зашел домой. И с братьями тоже не встречался.
Может, во мне внезапно взыграла кровь бабушки, которая была в молодости певицей-рассказчицей притч в театре «Гидаю» — не знаю. В общем, я принял решение стать артистом и поехал в Асакусу наниматься на работу в труппу, и тогда мне казалось, что я обойдусь без помощи родных.
Но потом мне сказали, что мамаша знала и про уход из института, и про то, что я начал играть в труппе «Фурансу дза». Я удивился еще больше, когда узнал — ей было известно и о том, что я сбежал на какое-то время из театра в Асакусе и подрабатывал в мебельном магазине в Сайтама. Но на этот раз она не стала вмешиваться в мои дела.
Я окончательно ушел из «Фурансу дза», и вместе с Киёси мы образовали комический дуэт «Два Бита». Конечно, очень здорово получить возможность выступать в театре «Сётику», однако работы у нас практически не было. Гонорар составлял тысячу пятьсот иен в день, но мы делили его на двоих, так что я получал семьсот пятьдесят иен. И рассчитывать можно было максимум на десять дней выступлений подряд. По сравнению с работой в «Фурансу дза» настали очень тяжелые времена.
И вот в какой-то из дней стою я себе на сцене в театре и вдруг вижу в зале знакомое лицо. Один из бывших моих соседей случайно зашел посмотреть представление.
Когда наше выступление закончилось, он пришел за кулисы. И говорит: «Такэ-тян! Ну и удивился же я, когда тебя на сцене увидел!» Слово за слово, и вдруг он спрашивает, вижусь ли я с мамашей. Я говорю, что нет, не вижусь. А он мне: «Слушай, приезжай домой! Она все равно знает, что ты в комики подался. Да и слухи разные ходят…»
Вот после этого я и приехал домой. Вернулся в «родные пенаты» после пяти лет разлуки, а может, и больше. Набрал побольше воздуха в легкие, открыл дверь родного дома и громко сказал:
— Я вернулся!
И тут же, прямо с порога, понеслось:
— Немедленно уходи с этой работы! Ишь ты, в артисты он подался! Мало мне бабули!
Мамаша как только меня увидела, так сразу и раскричалась, да еще с такой злобой!
— Откуда в нашей родне эта кровь артистическая взялась? Да еще и в тебе, видишь ли, течет! Бросай ты это дело, все равно не станешь знаменитым! Если пойдешь снова учиться, денег дам. Давай возвращайся!
— Ни за что! Не буду я учиться, — отвечаю я.
А она мне снова:
— Ну почему ты всегда такой упрямый?!
От нашей встречи она вовсе не растрогалась. И кричала, и злилась, и все время сверлила меня взглядом. Вот так и прошло все время, проведенное мной в родном доме. Встретившись с мамашей, мы тут же вернулись к привычным взаимоотношениям «мать-сын". И мне оставалось только бормотать: «Да ладно, брось, чего ты злишься?!» А что еще говорить, я ведь пустил псу под хвост все, что она сделала для меня — и за учебу платила, и квартиру мне снимала. Пока она читала мне проповеди, я припомнил все свои грехи.
Но с другой стороны, это было впервые, когда я по-настоящему ощутил свою вину перед ней и почувствовал себя равным мамаше. Когда я полностью избавился от мамашиной опеки, то осознал это самое «равенство». Хотя у меня не появилось желания бить себя в грудь и просить прощения… Наоборот, я решил доказать ей, что способен на многое. А значит, нужно было стать знаменитым, только и всего! При этом мне не приходило в голову, что я стану делать, если мой амбициозный план провалится.
Сейчас-то я могу об этом рассуждать. Если бы я не прославился, то уж точно не ел бы сегодня «камамэси». Не было бы ни пива, ни первого класса в поезде. И вряд ли бы я поехал навещать мамашу в больницу. Наверное, играл бы в каком-нибудь захолустном театрике и совсем бросил общаться с семьей. Может быть, я вернулся тогда домой, поскольку почувствовал, что уже завоевал некую популярность и начал строить планы на будущее. А ведь я помню многих своих собратьев, которые выступали в стрип-барах, рассказывали анекдоты в промежутках между танцами, но так и не смогли прославиться. И до сих пор не кажут носа в родной дом.
Когда меня наконец стали приглашать на телевидение и зарплата моя перевалила за миллион иен, что-то кольнуло у меня в груди, и я снова решил съездить домой. И начал волноваться, еще только взяв в руки трубку, чтобы позвонить родителям.
К телефону подошла мамаша. И говорит:
— Броде ты на телевидении выступаешь. Зарабатываешь-то хоть прилично?
Мне послышалась в ее словах какая-то забота, я и ответил:
— Да вроде ничего, на жизнь хватает.
А она мне тут же и заявляет:
— Подкинь мне деньжат на расходы.
То есть сразу клянчить начала! Ну просто несчастье какое-то, а не мать родная!
Я-то думал поразить ее воображение и приготовил тридцать тысяч иен. Повел в ресторан поесть суси, а потом хотел красиво сделать подарок со словами «мамочка, вот тебе от меня…». А она выхватила конверт и в лоб спросила, сколько там. Я, раздуваясь от гордости, говорю — триста тысяч. А она мне в ответ, да еще с обычной злобой:
— И только-то?! Из-за каких-то трехсот тысяч такую важную рожу корчишь, смех один!
И что мне прикажете делать? Я дал себе слово, что рассорился с ней окончательно, и что после этого раза ноги моей в родительском доме больше не будет!
Однако на свою беду я оставил мамаше номер телефона. После этого регулярно, раз в два-три месяца, в моей квартире раздавался звонок. И это всегда было требование денег…
— У меня кончились деньги… Дай мне денег…
Мне было печально это слышать, поскольку я не мог смириться с тем, что мамаша хотела от меня только денег и ничего больше. Но я думал: она же меня родила и воспитала, и я отдаю ей долги. И потом мне казалось, что человек, настрадавшись от бедности, должен ценить деньги так же, как и жизнь.
И в благодарность за все это, когда я попал в полицию, она говорила: «Пусть ему вынесут смертный приговор», а когда разбился в аварии: «Чтоб ты сдох!» Не язык у нее, а просто жало ядовитой змеи! От кого, от кого, а от собственной матери слышать такое было невыносимо. Я страшно обижался, звонил мамаше, а она говорила:
— Если я тебя не буду ругать, ты не будешь злиться и не будешь выглядеть естественно перед публикой.
У нее вечно находились какие-то убедительные доводы. Мне так и не удалось понять, говорила ли она это, думая обо мне с любовью или же считая, что сын Кикудзиро может быть только дураком.
