Часто вижу, что написанное "ни в какие ворота не лезет", но отказаться от сказанного не могу даже тогда, когда бес согласен "отозвать исковое заявление". Явление имеет название "подмена бесовского личным" и по совокупности всё изложенное подпадает под статью "сговор".
Дать ясные и исчерпывающие ответы о своём прошлом "с субъективных позиций" побудили многие причины, но сказать, какая была главной — не могу… хотя, нет, была одна, и, возможно, она-то и вынудила заняться увязыванием знакомых слов в предложения. Причин могло быть и больше, все разные и неповторимые, но первой всё же остаётся одна: бес! Это он был главным совратителем на клевету о "нашем великом прошлом" и все "выпады" — не мои, это всё его "наущения".
Но первый шаг к "писательской пропасти" был совершён без участия беса и в благословенные времена "торжества социализма в отдельно взятой стране".
Началось с того, что товарищ по работе "на бытовой почве, находясь в состоянии алкогольного опьянения режущим предметом собственного изготовления, кухонным ножом, нанёс телесные повреждения супруге в виде колото-резаных ран" — следовала фамилия пострадавшей. Сам "преступник" утверждал, что рана была всего одна и "колотая". Иных не было.
Милицейские протоколы во все времена оставались "объективными и правдивыми документами". Иных не было, не заводили. И тогда в протоколе упоминались "мягкие ткани", кои повредил товарищ жене. По приходе в себя, товарищ погрузился в состояние глубокого смущения после того, как ему объяснили, какие части тела супруги называются "мягкими", и что тыкать в них кухонным ножом — не дело! Она состоит из "мягких тканей", но наиболее мягкими для "выпившего лишнее товарища", тогда оказались неприличные для упоминания места. Мысль о возможной отсидки "за причинение телесных повреждений" не так угнетала "дебошира", как факт повреждения "мягких тканей" тела жены.
Вмешалась медицина. Уголовные дела, что произрастали в отечестве нашем на бытовой почве, как правило, без медицины не обходились. Крайне грубые, дикие и отсталые члены "советского общества" резали "мягкие ткани" — медицина порезы зашивала, зашив — "производила запись о проделанной работе", записав — уведомляла "органы" о резаном и колотом. Простая схема, проще не бывало.
К написанному медициной документу, "органы охраны порядка" добавляли замечания, и рождалось "дело". Таким образом, сами того не желая, работники медицины, помогая страдающим, оказывались первыми "у истоков уголовных дел". "Акушеры", "повивальные бабки". Конец цикла.
Ныне наблюдается явный "прогресс": на экранах "дурацких" ящиков зрителям сомнительных фильмов показывают операции по "удалению инородных тел" из тел героев и не совсем таковых. Что-то схожее с подпольным (без регистрации) лечением гонореи у высокого начальника.
В медицине, как и в юриспруденции, всё должно быть точно описано. Тогдашняя рана в "истории болезни" пострадавшей поминалась, как "колото-резаная". Почему рана попала в протокол под двойной фамилией — милиция не дала объяснений. Если бы рана упоминалась в милицейских документах как "колотая", то её можно было квалифицировать, как "неосторожное обращение с колющими предметами", и "возбуждение уголовного дела" пролетело бы над головой коллеги. В таком случае и я бы никогда не "вдохнул воздух судебных заседаний" и не выступил в благородной роли "общественного защитника".
Перед коллегой по работе маячил реальный срок заключения по статьям:
а) "изготовление холодного оружия",
б) "применение оного из хулиганских побуждений в состоянии алкогольного опьянения". Последний параграф был "отягчающим вину обстоятельством": в стране на то время возвышался "пик борьбы с бытовым пьянством" На борьбу с пьянством на производстве сил у страны уже не оставалось.
Следствие было пустяковым, "дознание по делу" коротким потому, что никто и ничего не скрывал. Налицо была унылая "бытовуха" и материала на телевизионный сериал, кои только входили в моду, явно не хватало. "Справедливую Судейскую" машину на явно слабое "дело" можно было вообще не запускать, а "дело" "спустить на тормозах": ко времени, когда товарищу пришла очередь "держать ответ за содеянное", обиженная супруга простила ему дурное обращение с её телом. Почему простила? Или потому, что рана телесная была не столь глубокой, чтобы основательно портить супругу биографию, или у неё были другие соображения, но семейные отношения к началу процесса пребывали в стадии "полного замирения". И супруг вступил в "полосу стойкой ремиссии" на выпивку, как сказал бы человек с медицинским образованием любой степени.
К тому моменту на филейной части тела супруги в районе "четвёртого верхнего квадранта левой ягодицы" остался пустяковый след размером всего в два операционных шва. Каких размеров остался след в душе супруги и как долго он "бередил душу" — такие ненужности милицейские протоколы прошлого не отражали. Делают такое ныне?
Результатом переживаний супруги был отказ от "судебного преследования" своей второй половины. Это было чисто женское решение: своя жена не должна сажать собственного мужа!
Дело шло к "замятию", и оно бы успешно замялось, но в нём продолжал торчать проклятый нож отличной стали! Вынуть его из дела, в отличие от других мест, не представлялось возможным. Эх, почему бы вместо ножа на тот момент не оказаться обычной вилке!? "Вопиющий факт" никак нельзя было отпустить без суда, даже и при "обоюдном согласии сторон" не судиться! "Телесные повреждения на бытовой почве с применением холодного оружия" (кухонный нож) явно не хотели проходить бесследно.
Но были и плюсы в том времени: "оступившимся на бытовой почве товарищам", организации, в коих "поскользнувшиеся" совершали "трудовые подвиги", руководство выделяло из среды самих трудящихся "общественных" защитников.
Точного определения "общественному защитнику" не знаю, поэтому выскажу собственное и упрощённое понимание роли "общественного", кое и до сего дня неизменно: "сегодня — я, завтра — ты". Ещё в таких случаях принято вспоминать о том, что не следует забывать о "суме и тюрьме". О поговорке "рука руку моет — и обе чистые" нас не касалась, она вращалась в "высших эшелонах власти" и в нижние слои "граждан страны советов" не опускалась.
А тогда из "дружного рабочего коллектива, активно переживавшего за судьбу "оскользнувшегося" товарища", в "общественные" защитники добровольно, по "собственному желанию" почему-то не рвался. Сопереживать — пожалуйста, это мы с превеликим нашим удовольствием сделаем, сколь угодно натурально и убедительно, но чтобы самим рваться в судилище, да неизвестно во что влезать — нет, увольте! Не простое это дело — быть "общественным" защитником!
Та-а-ак! Хорошо! "Не хотите добровольно — заставим!" — и, как заведено у нас, руководство цеха "проявило волю", жертвой которой почему-то оказался я.
— Коллектив поручает тебе быть общественным защитником в суде — огласил начальник с кривой ухмылкой "решение коллектива". Врал начальник, он всегда врал, и не сомневался, что врёт:
— Интересное дело! Никогда и никого не защищал, какой из меня "защитник"!? — перешел я в оборону.
— Общественный — сразил шеф, не задумываясь и секунды — что ты "нулевой" и вообще никакой — это понятно. Но кого посылать? — продолжал начальник — да ты особо не волнуйся, его будет профессионал защищать, а ты — так, сбоку. От "общества". Что-нибудь хорошее о нём скажешь. Всё же вместе работаете и водку пьёте… Не я "общественных" придумал, так что тебе деваться некуда.
— Что я могу сказать?!
— Не знаю, не знаю. Подумай. Пьёте вместе? — "шеф" сделал "второй заход" по водке испытующе посмотрев на меня, но "проверку на вшивость" я выдержал с честью! Вопрос о "распитии" меня не касался, но всё же почему-то задел:
— А кто будет отвечать, если я ляпну в "высоком суде" лишнее? Не по теме?
— Ты и будешь. Кому ещё? Других общественных защитников не будет.
Что я мог придумать? За что такая напасть? Почему я попал в защитники? Почему не наш мастер? У него язык лучше моего "подвешен", вот его бы и нужно было отправить защищать "бытового дебошира и пьяницу". А, понятно! Подвергся наказанию ролью "общественного защитника" не без причины: за всё время работы ни разу не был "уличен в распитии спиртных напитков на производстве!" Этот факт говорил начальству о многом: или я был настолько умён и умело маскировался, "талантливо прятал свою алкогольную сущность", или вообще не пил на производстве. За кого меня принял начальник цеха, назначая на роль "общественного" — этого до сих пор я так и не понял.
Куда деваться? "Спорить с начальством — мочиться против ветра: брызги на самого полетят!" Старая формула, она "никогда не теряла актуальности", мы её хорошо знаем до настоящего времени. И всё же, какую речь подготовить? Что сказать, что промямлить в "защиту осуждаемого"? Вспомнил годы учёбы в школе и состояние перед экзаменами: зачем устраивать в голове кашу из экзаменационных билетов, если голова — одна, а билетов — уйма! И все умные, серьёзные, а стало быть, и трудные для ответов. Да и какие могут быть билеты, когда на улице весна!? Любые экзаменационные билеты в самую прекрасную пору года — преступление перед подрастающим поколением! Ценным билетом мог быть только билет в местный клуб, где идёт очередной трофейный фильм! Только в таком билете содержится истинный смысл жизни и радость бытия! И если зимой, в самый разгар "сезона обучения", талантливые преподаватели в классе ничего не смогли вложить в мою голову из того, чем сами были богаты, так что смогу "вспомнить", держа в руке экзаменационный билет!? Если "кладовая памяти" пуста, то, как не скреби "по сусекам", а на "колобок", хотя бы в "троечку", ничего не наскребёшь.
