Дмитрий тронул князя за руку.
— Чего пасмурный? Не бойся! Я этак по Москве гуляю чуть не каждый день. — И подтолкнул по-приятельски: — Невесту нашел?..
— Нашел, государь.
— Тс-с! Кто?
— Девица Буйносова.
— Хороша?
— Хороша, государь.
— Тихо, говорю!.. Обещаю у тебя на свадьбе тысяцким быть.
Вихрем Москва встретила Дмитрия, бурей — царскую невесту.
Ветер раскачивал вершины деревьев, едва-едва зазеленевших, казалось, мётлы метут небо.
Перед городской заставой пани Марину приветствовали дворяне, стрельцы, казаки. Все в красных кафтанах, с белой свадебной перевязью через плечо.
Народ лез к дороге поглядеть на ясновельможную пани, на государыню свою.
…Лицо Марины светилось. Во сне не приснится таких почестей, такого множества радостного народа.
— Краса неземная! — ахала красавица стрельчиха, не завидуя, но любя.
— Солнышку нашему царю и царица — солнышко! — откликались подруги.
— Они любят ее! — шептал Дмитрий Шуйскому.
— Тебя тоже любят.
Дмитрий посмотрел на Шуйского, засмеялся.
— А что меня не любить? От меня народу много будет доброго.
И тянул тысяцкого за собой, продираясь через толпы.
Над Москвой-рекой был поставлен великолепный шатровый чертог. В нем царскую невесту приветствовал князь Мстиславский и бояре. Из шатра Марину вывели под руки, усадили в позлащенную карету с серебряными орлами на дверцах и над крышею. Десять ногайских лошадей, белых как снег, с черными глянцевыми пятнами по крупу, по груди и бокам, понесли драгоценный свой груз, как перышко райской птицы. Перед каретой скакало три сотни гайдуков и все высшие чины государства, за каретой катило еще тринадцать карет с боярынями, с родней жениха и невесты. Бахали пушки, гремела музыка, колокола трезвонили, как на Пасху.
За свадебным поездом следовало войско, с ружьями, с пиками, с саблями.
Едва одно шествие миновало, пошло новое, разодетое в пух и прах, и опять же с целым войском. То был торжественный въезд послов польского короля Гонсевского и Олесницкого.
— Что-то больно их много… — засомневались москвичи, и тотчас люди Василия Шуйского принялись разносить слушок:
— Послы-то приехали не так себе! За Маринкиным приданым. Дмитрий отдает Литве русскую землю по самый Можайск.
20
Князь Василий Иванович Шуйский встретился с князьями Иваном Семеновичем Куракиным да Василием Васильевичем Голицыным. Встретились в Торговых рядах, в махонькой церковке.
— Бедный обманутый народ верит проклятому расстриге, — начал Шуйский.
— Как народу не верить, когда правдолюбы на кресте клялись, что царевич истинный, — рассердился Куракин.
— Мы для того здесь, чтоб забыть друг другу старое, — сказал Голицын.
— Истинно, истинно! — воскликнул Шуйский. — Поклянемся быть вместе, покуда не свергнем проклятого расстригу.
— Этой клятвы мало, — не согласился Голицын. — Дадим обет — не мстить за обиды, за прежние козни, коли кто из нас в царях будет.
Шуйский первым наклонился над распятием, лежащим на алтаре, поцеловал.
— Даю обет не мстить, не обижать, коли Бог в мою сторону поглядит. Даю обет — править царством по общему совету, общим согласием…
Голицын и Куракин повторили клятву.
Троекратное истовое целование завершило тайный сговор.
Глубокой ночью дом Василия Шуйского наполнился людьми. Были его братья Иван и Дмитрий, племяш Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, был боярин Борис Петрович Татев и только что возвращенный из ссылки думный дворянин Михаил Игнатьевич Татищев, были дворяне Иван Безобразов, Валуев, Воейков, стрелецкие сотники, пятидесятники, игумны, протопопы.
Столы даже скатертями не застелили — не до еды, не до питья.
Князь Василий вышел к своим поздним гостям, держа в руках Пеалтырь, открыл, прочитал:
— «Господи, услыши молитву мою, и вопль мой к Тебе да приидет. Не отврати лица Твоего от меня. В день скорби моей приклони ко мне ухо Твое. В день, когда призову Тебя, скоро услышь меня. Яко исчезли яко дым дни мои, и кости мои обожжены яко головня».
Положил книгу на стол, на книгу руки и заговорил тихим голосом. И не дышали сидевшие за столом, ибо жутко было слышать.
— Я прочитал вам молитву нищего. Кто же нынче не нищий в царстве нашем? Настал горький час: открываю вам тайну о царевиче как она есть.
Шуйский умолк, опустил голову, и все смотрели на его аккуратную лысину, на острый, как заточенное перо для письма, носик, и было непонятно: откуда в таком человеке твердость?
Шуйский поднял лицо и оглядел всех, кто был за столом, никого не пропуская.
— Тот, кого мы называем государем, — самозванец. Прилнали его за истинного царевича, чтоб избавиться от Годунова. И не потому, что не был Годунов царем по крови, а потому, что был он неудачник. Лучшее становилось при нем худшим, доброе — злым, богатое — бедным. Грех и на мою голову, но я, как и все, думал о ложном Дмитрии, что человек он молодой, воинской отвагой блещет, умен, учен. Он и вправду храбр, да только ради польки Маринки, которая собирается сесть нам на голову. Он умен, но умом латинян, врагов нашей православной веры. Учен тоже не по-нашему.
Шуйский кидал слова, как саблей рубил. Бесцветные глазки его вспыхнули, на щеках выступил румянец.
— Для спасения православия я хоть завтра положу голову на плаху. Я уже клал ее. Вы слушаете меня и страшитесь. Я освобождаю вас от страха. Пришло время быть воителями. Рассказывайте о самозванстве царя, о том, что он собирается предать нас полякам. Рассказывайте каждому встречному! Всем и каждому! И стойте сообща заодно, за правду, за веру, за Бога, за Русь! Сколько у расстриги поляков да немцев? Пяти тысяч не будет. Где же пяти тысячам устоять против ста наших тысяч!
Кто-то из протопопов сказал:
— Многие, многие стоят за расстригу — соблазнителя душ наших.
— Скорее у Дмитрия будет сто тысяч, чем у нас, — подтвердил Татев.
— Так что же делать? — спросил Шуйский. — Терпеть и ждать, покуда нас, русаков, в поляков переделают?
Поднялся совсем юный Скопин-Шуйский.
— Дядя! Надо ударить в набат и кликнуть: поляки государя бьют! Я с моими людьми мог бы явиться спасать расстригу. Окружил бы его своими людьми, и тогда он стал бы нашим пленником.
— Его следует тотчас убить! — чуть ли не прикрикнул на племянника князь Василий. — Отсечь от поляков, от охраны — и убить!
— И всех поляков тоже! — сыграл по столу костяшками пальцев Иван Безобразов. — А чтоб знать, где искать, дома их следует пометить крестами.
— Очень прошу не трогать немцев, — строго сказал князь Василий. — Они люди честные. Годунову служили верой и правдой, пока жив был. И расстриге служат, пока жив.
21
За день до свадьбы под колокольней Ивана Великого пророчица Алена повалилась наземь, билась в корчах до розовой пены на губах. Многие, многие слышали ее жуткий утробный голос:
— Овцу золотую, Дмитрия-света на брачном пиру заколют!
Блаженную в ссылку не упечешь.
Другое дело царь Семион. Этот на паперти Успенского собора, перед обедней, вдруг принялся кричать на все четыре стороны:
— Совесть трубит во мне в серебряную трубу, в трубу слезную! Царь наш, не Богом нам данный, не Богом, тайно уклонился в латинскую ересь! Погонит он православную Русь к папе римскому на закланье!
Старика взяли под руки, отвезли в Чудов монастырь, постригли в монахи и отправили на Соловки.
Народу было сказано: за неблагодарность.
Дмитрий от Семионова предательства стал чернее тучи. Все твердил, похаживая взад-вперед по личным своим комнатам:
— Татарва православная! Совесть ему дороже царского житья. При Грозном, чай, о совести помалкивал.
8 мая совершилось посрамление вечных русских обычаев. Утром был совершен обряд обручения. Наряжали Марину боярыни. Платье тяжелого багряного бархата было унизано алмазами, узоры по подолу и рукавам — персидский жемчуг.
— Матерь Божия! Тяжелее кольчуги! — охнула Марина, а ей на ножки уже натягивали сафьяновые сапоги, в жемчужных цветах, с сапфирами и сердоликами. Шапка — все два пуда!
— Да я же умру! — взмолилась Марина, но не умерла.
Поддерживаемая под руки отцом и княгиней Мстиславской, она приведена была в Столовую палату, где ее ожидал жених, одетый таким же сказочным королем. На Помолвку пригласили самых близких родственников, свадебных бояр и боярынь. Благовещенский протопоп Федор обручил молодых. Тысяцкий Василий Шуйский и дружки, брат его Дмитрий да Григорий Нагой, резали каравай с сырами, разносили ширинки.
Как на пожар торопился Дмитрий! Хоть бы неделю подождал после обручения. Так нет! Все в один день втискивал: обручение, венчание Марины на царство и свое венчание с Мариной.
