Шуйский подошел к Мстиславскому.
— Сначала ох как пришлось! — сказал и засмеялся.
И Мстиславский засмеялся.
— Спасибо, князь. Славно ты их навел!
— Ох, как пришлось! — смеялся Василий Иванович, встряхивая головой. — Оглох от твоей пальбы.
— Такие они, победы! — смеялся Мстиславский. — Поеду, князь, полежу. Раны-то мои опять кровоточат.
15
Сеунч Михаил Шеин, привезший весть о победе, получил от царя Бориса чин окольничего. Воеводам повезли в награду золотые, войску — восемьдесят тысяч рублей.
Радость была недолгой. Стало известно: Самозванец жив, бежал из Севска в Рыльск. С ним князь Татев и другие изменники.
Воеводы Мстиславский и Шуйский повели войско к Рыльску, но воеводы-изменники князь Григорий Долгорукий да Яков Змеев на предложение сдать город ответили залпом из пушек.
Побивать своих, русских людей, жалко. Войско отступило, ожидая весны. Царь Борис вознегодовал, тогда воеводы, соединясь с полком Федора Шереметева, принялись осаждать Кромы. В Кромах отсиживался донской атаман Корела. У него было шесть сотен, а у воевод восемьдесят тысяч.
Уже весна отшумела потоками, а Кромы стояли непокоренными.
И грянула весть из Москвы: 13 апреля царь Борис Федорович обедал в Золотой палате с боярами и с датскими послами. Вдруг у него хлынула кровь из носа, изо рта, из ушей. Через два часа его не стало. Успел благословить на царство сына, царевича Федора Борисовича, да восприять ангельский образ с именем Боголеп.
Мстиславский и Шуйский, получив такое известие, тотчас отправились в Москву, быть при новом государе.
Присяга совершилась без их участия. Бояре и народ целовали крест царице Марии, Федору Борисовичу и царевне Ксении.
К войску же поехали воеводы Катырев-Ростовский да Басманов.
За великие грехи, за мерзость Ивана Грозного, за ложь Бориса Годунова отдал Господь бедную Русь сатане в отчину.
Изменили князья Голицыны, Василий да Иван, признали самозванца царевичем Дмитрием. Михайла Глебович Салтыков раньше Голицыных успел. Поклонился супостату Федор Шереметев…
7 мая надежда царя Федора Борисовича герой Басманов объявил Дмитрия истинным природным царевичем, государем всея Русии. Войско пришло в смятение. Рязанцы с Ляпуновыми перебежали в стан Самозванца, честные бояре со своими дружинами кинулись в Москву.
Если бы юный государь, облачаясь в броню, пошел бы на изменников, хоть с малыми, да с верными силами, народ и войско, может, и очнулись бы от сатанинского дурмана. Но Федор Борисович сидел в Кремле и ждал.
И дождался. В Москву, на Лобное место, явились изменники Плещеев и Пушкин, прочитали грамоту Дмитрия.
Из Кремля на злодеев вышли патриарх Иов, бояре Федор Мстиславский, Василий Шуйский, Богдан Бельский — весь синклит.
— Москва, опомнись! — просил народ князь Василий Иванович. — Изменив царю, сами станете изменой.
— Клянись, что царевича Дмитрия хоронил! — озорно кричали москвичи. — Знаем тебя! Хоронил ты не царевича — поповича.
Шуйский только руками развел.
Толпу обуяла радость близкой удивительной перемены.
— Время Годуновых миновало! — вопили гулящие люди. — Да здравствует царь Дмитрий! Годуновым смерть!
Никого не осталось возле царя Федора Борисовича. Толпа, ворвавшаяся в Кремль, нашла государя на троне в пустой палате. Имя царя, царское место не защитили от поругания. Все семейство Годуновых — царицу, царевну, царя — отвели с воплями к прежнему их дому, впихнули в двери, у дверей стражу поставили.
С таким же неистовством ворвались мятежники в Успенский собор.
— Где Иов?
Вломились в алтарь, схватили святейшего за грудки, сшибли митру, принялись ризы обрывать.
— Я сам, — отстранил мятежников старец.
Снял с груди панагию, положил к образу чудотворной иконы Владимирской Богоматери. Сказал:
— Девятнадцать лет хранил я, будучи архиереем, целость веры. Ныне торжествует ересь и обман, церковь в бедствии. Матерь Божия, спаси православие.
На Иова напялили черную рясу, поволокли из храма, на площади толкали в боки, кинули в крестьянскую телегу, повезли вон из города, по дороге решив: быть ему в Старице, откуда в Москву пришел.
16
Князь Иван Иванович Шуйский прибежал к брату белый, трясущийся. Шапку снял — волосы слиплись от пота, глаза как у коровы перед смертью.
— Государь-братец!
Василий Иванович за книгой сидел. Отер усталые глаза, поднялся, поцеловал Ивана.
— Царя убили?
— И царя, и царицу… Рубец-Мосальский, зверь, Ксению к себе увез.
— Злодейство неотмщенным не бывает.
— Братец! — воскликнул Иван. — Да с кого спрашивать? Мосальский, Молчанов, Шерефединов — ничтожные люди напали на царя.
— Шерефединов? Иван Васильевич при себе его держал, в думных. Распорядительный дворянин.
— Не сами душили. Палачей привели. С царицей Марией быстро управились, а Федор Борисович не давался, четверых одолевал… Уды тайные ему раздавили…
Иван заплакал. Поднял глаза на брата, а Василий Иванович дух перевести не может.
— Водицы тебе?! — испугался Иван.
— Не надо… Сколько людей погубил Борис, чтоб сыну на троне ниоткуда не было угрозы. Даже бедного Семиона Бекбулатовича не пощадил… А Федору-то Борисовичу мужские семенники — всмятку.
— Что будет? Братец!
— Содом и Гоморра.
— Содом и Гоморру Господь истребил.
— И Россию истребит.
— Велика!
— Нынче велика. — Василий Иванович горестно покачал головой, но не заплакал, засмеялся. — Ступай, Иван, домой! Готовь золотую шубу, Дмитрия по дороге кликни… Поспешать пришла пора.
— К расстриге, что ль, поедем?
— К Дмитрию Иоанновичу… Воротынский в Тулу помчался с повинной. Телятевский не утерпел, дьяк Власьев.
Иван Иванович вытаращил глаза и стал пуговка пуговкой.
— Гришке Отрепьеву будем служить?!
— Моли Бога — минуло время Годуновых. Гришка Отрепьев — ненадолго.
Вместе с Шуйскими отправился на поклон Самозванцу и князь Федор Иванович Мстиславский.
Встречали «природного да истинного» в Серпухове, на Сенькином Броде.
Мелькнуло в голове у Василия Ивановича:
«Как татарин явился».
Дмитрий в ловком польском кунтуше первым выскочил из лодки на берег, за ним следовала толпа знакомых лиц.
Мстиславский, Шуйские и все прибывшие из Москвы двинулись к государю навстречу, трижды поклонились, а Василий Иванович поднес на серебряном блюде государственную печать да золотой ключ от царской казны.
Рыжий, с покляпым носом — сапогом — Дмитрий улыбался, но Шуйский почувствовал, как напряженно глянул на него царь, принимая символы власти.
«Уже оговорили, — подумал Василий Иванович, но испугался другого. — А что, если… распознал. Ненависть распознал. Сам, без нашептываний. Ведь небось не простой человек».
В Москву царь Дмитрий вступил 20 июня. День был светлый. Народ ликовал, но само небо воспротивилось пришествию лжи в стольный град, в крепость Православия. Ударил вдруг вихрь, поднял столб пыли, швырнул на Лжедмитрия, на польскую его гвардию, на бояр-изменников, чуть с коней не посшибал гнусных молодцов.
— Быть беде! — ужаснулась Москва.
Вихрь рассыпался, царь вступил на Красную площадь, навстречу ему вышел из Кремля крестный ход, с иконами, с пением, но молитвы потонули в грохоте литавр, в барабанном бое, в ликующих звуках труб.
— Быть беде! — сказали москвичи другой раз.
17
Начал царствие Дмитрий Иоаннович с недовольства троном.
— Не стыдно ли вам, бояре, что у вашего государя столь бедное место? — обратился государь к Думе. — Этот стул — величие святой Руси, я не желаю срамиться перед иноземными государями. Подумайте и дайте мне денег на обзаведенье. Сие не для моего удовольствия — я в юности моей изведал лишения и нищету, но ради одной только славы русской.
Богдан Бельский в это самое время, когда Дума решала вопрос о новом троне, стоял на Лобном месте перед народом и, целуя образок Николая Угодника, сняв его с груди, кричал, срывая голос:
— Великий государь царь Иоанн Васильевич, умирая, завещал детей своих, коли помните, моему попечению. На груди моей, как этот святой образ заступника Николая, лелеял я драгоценного младенца Димитрия. Укрывал, как благоуханный цветок, от ирода Бориски Годунова. Вот на этой груди, в чем целую и образ и крест!
Крест ему поднес рязанский архиепископ Игнатий.
Истово совершил Бельский троекратное крестоцелование. И еще сказал народу:
— Клянусь служить прирожденному государю, пока пребывает душа в теле. Служите и вы ему верой и правдой. Земля наша Русская истосковалась по истине. Ныне мы обрели ее, но, коли опять потеряем, будет всем нам грех и геенна.
Добрыми кликами встретил народ клятву Бельского.
