Добрыми кликами встретил народ клятву Бельского.
Василий Иванович стоял возле Лобного места, но к народу не вышел свидетельствовать в пользу сына Грозного. Уходя с площади, он еще и брякнул в сердцах другу своему Федору Коню:
— Черт это, а не истинный царевич! Я Гришку-расстригу при патриархе Иове видел. Не царевич это — расстрига и вор!
Федор Конь был человек в Москве известный. Ставил стены и башни Белого города, стены Смоленска, Борисову крепость под Можайском. Слова Шуйского пересказывал тоже людям знаменитым.
Самого Василия Ивановича будто кто за язык тянул. Собрал нищих, кормил из своих рук, вином поил, а отпуская, дал наказ:
— Ступайте на паперти, на площади! Говорите всякому встречному: ныне в Москве Гришка Отрепьев сидит. Поляков навел, попов-латинян, будут русский народ в папскую веру силой загонять.
Сговаривался Василий Иванович с купцами о дне бунта. Честный дворянин Петр Тургенев обещал ему привести сотню храбрецов и, как ударит набат, зажечь польский двор.
Недолго сумасшествовал князь Василий.
23 июня Шуйских схватили. Пытали всех троих. Басманов не церемонился с рюриковичами, требовал признать: собирались поджечь польский двор, ударить в набат, свести законного государя с престола его предков.
Василий Иванович, жалея кости свои, братьев милых, всю вину принял на себя, признал все, что ни говорили.
Дмитрий, однако, не пожелал своей волей казнить преступников. Судила Шуйских и сообщников их боярская Дума.
На первом заседании Василий Иванович градом ронял слезы, кланялся и твердил:
— Виноват, царь-государь! Смилуйся, прости глупость мою.
Рассудив, бояре отправили на казнь дворянина Петра Тургенева да купецкого сына Федора Калачника. Этим отсекли головы без долгих слов, под злое улюлюканье толпы.
За князьями Дмитрием да Иваном вины не нашли, но ведь братья мятежнику! Лишили обоих боярского звания, поместья отобрали на имя государя, самих отправили в Галич.
Хотелось боярам и Василия Ивановича спасти, отложили суд на другой день. К Дмитрию речистого дьяка Афанасия Безобразова послали уговорить государя, да помилует родовитейшего из бояр.
На другой день привели Шуйского в Думу, начали спрашивать:
— Видно, Василий Иванович, тебя бес попутал? Ведь ты же своей волей привез государю печать с ключами. Признал Дмитрия Иоанновича, радовался его радости, как все мы радовались.
Шуйский стоял, склонив голову, да вдруг топнул ногой, голову вверх поднял, крикнул на Думу:
— Ну что вы врете друг перед дружкой?! Где — истинный, природный царь? Где вы его видите? Этот, что ли? Грешен, много я угождал царям, боясь за жизнь, но тошно мне видеть, как все боярство — изолгалось, изгадилось. Все вы — изменники. А ты, — повернулся он к Дмитрию, — первый. Хоть не царь — какой ты царь! — но ведь русский человек, поляков-то понавел, иезуитами проклятыми обложился.
— Молчи! — бросились к Шуйскому бояре.
— Казнить его! Тотчас!
— Волки! — кричал Шуйский боярам. — Волки!
Ему заткнули рот, закрутили руки за спину. Прочь выбросили из Грановитой палаты, сей бы миг и на плаху! Но — боярин. Сочиняли указ, созывали народ на площадь. Плаху ставили.
Басманов, сидя на коне, гнал перед собою боярина на позор, на казнь.
Народа сбежалось видимо-невидимо. Место казни было оцеплено солдатами в панцирях. На кремлевских стенах появились стрельцы.
Басманов сам прочитал царский указ:
— «Великий боярин, князь Василий Иванович Шуйский, изменил мне, законному государю вашему, Дмитрию Иоанновичу всея России, коварствовал, злословил, ссорил меня с вами, добрыми подданными: называл лжецарем, хотел свергнуть с престола. Для того осужден на казнь: да умрет за измену и вероломство!»
Народ молчал.
— Не чухайтесь! — крикнул Басманов палачам.
С Шуйского содрали одежду, повели к плахе. Топор был вонзен нижним концом, и лезвие его сияло.
— Прощайся с народом! — сказал палач.
Шуйский заплакал и, кланяясь на все четыре стороны, причитал тонко, ясно:
— Заслужил я казнь глупостью моей. Оговорил истинного пресветлейшего великого князя, прирожденного своего государя. Криком кричите, просите смилостивиться надо мною! — Ногой топнул. — Вот каких слов желали от меня судьи мои.
Толпа зарокотала. Басманов, севши на коня, крутил головой, ожидая нападения. Крикнул палачам:
— Приступайте!
Князь перекрестился, крикнул людям:
— Братья! Умираю за истину, за веру христианскую, за вас!
Его подхватили под руки, поволокли к плахе, пристроили голову, но тут прискакал телохранитель царя и остановил казнь. Дьяк Сутупов, прибывший следом, зачитал указ царя о помиловании.
Шуйского, под облегченные клики народа, повезли тотчас в ссылку, в Галич. Долго смотрел ему вослед поверх голов Петр Басманов и такое словцо шибкое палачам кинул, что те осоловели.
18
Собор иерархов русской православной церкви, ведомый архиепископом Арсением, должен был исполнить волю царя Дмитрия, который пожелал видеть на патриаршем престоле архиепископа Игнатия. Игнатий был уж тем хорош, что первым из иерархов явился к Дмитрию в Тулу, благословил на царство и привел к присяге всех, кто торопился прильнуть к новым властям, ухватить первыми. И ухватили. Семьдесят четыре семейства, причастные к кормушке Годуновых, были отправлены в ссылку, а их дома и вотчины перешли к слугам и ходатаям нового царя.
Прошлое архиепископа Игнатия было темно. Шел слух, что он с Кипра, бежал от турок в Рим, учился у католиков, принял унию. Сам он, пришедши в Москву в царствие царя Федора Иоанновича просителем милостыни для Александрийского патриарха, назвался епископом города Эриссо, что близ святого Афона.
По подсказке иезуитов Арсений предложил изумленному собору возвратить на патриарший престол патриарха и господина Иова. Постановление приняли, держа в уме, что Дмитрий-то и впрямь Дмитрий, коли не боится возвратить Иова из Старицы. Иов Гришку Отрепьева в келии у себя держал.
Назавтра же, поразмыслив, дружно согласились с тем, что патриарх слаб здоровьем, стар, слеп и что покой ему во благо.
Вот тогда и пришел к царю архиепископ Астраханский Феодосий, сказал ему при слугах его:
— Оставь Иова тем, кем он есть от Бога! Не оскорбляй церкви нашей самозваной волей своей, ибо благоверный царевич Димитрий убит и прах его в могиле. Ты же есть Самозванец. Имя тебе — Тьма.
Дмитрий Иоаннович выслушал гневливое слово серьезно и печально.
— Мне горько, что иерарх и пастырь слеп душой и сердцем. Слепому нельзя пасти стадо. Возьмите его и отвезите в дальнюю пустынь, под начало доброго старца. Может, прозреет еще.
Столь мягкое и великодушное наказание лишний раз убедило Собор в природной зрелости государя. А потому, радостно уступая монаршей воле, 24 июня патриархом единогласно был избран и поставлен по чину архиепископ Игнатий.
Теперь Дмитрию Иоанновичу можно было, не трепеща сердцем, совершить обряд венчания на царство.
Венчался Дмитрий на царство 30 июля 1605 года в день заговенья на Успенский пост.
Мнимый дядя царя Михаил Федорович Нагой был пожалован в сан Великого Конюшего. Боярские чины получили трое племянников из Нагих, двое Шереметевых, двое Голицыных, Долгорукий, Татев, Куракин, Кашин. Чина окольничего удостоились дьяки Афанасий Власьев и Василий Щелканов, Филарет, старший из Романовых, был возведен в сан митрополита Ростовского. Василий Голицын стал Великим Дворецким, Богдан Бельский Великим Оружейничим, юный Михаил Скопин-Шуйский — Великим Мечником, Лыков-Оболенский — Великим Кравчим, Пушкин — Великим Сокольничим, дьяк Сутупов — Великим Секретарем и Печатником, Власьев — Надворным Подскарбием (по-русски — казначеем).
Все сосланные Борисом Годуновым были возвращены в Москву, не забыл государь и о Семионе Бекбулатовиче, вернул ему московский двор, позволил царем именоваться. Князья Шуйские тоже недолго пробыли в ссылке. Через полгода им разрешили приехать в Москву, в свои дома. Всех троих снова пожаловали боярством и вотчинами.
19
Царь Дмитрий был человеком великой смелости, ума веселого и дружеского.
Встречать невесту решил вместе с народом. Василию Шуйскому сказал:
— У батюшки моего на свадьбе с моей матушкою ты был дружкой, а у меня будешь тысяцким. Собирайся, снаряжайся, со мной пойдешь.
Посмеиваясь, напевая, повел Василия Ивановича в спальню, где оба они оделись в платья простолюдья и поспешили на улицу.
Лицо у Дмитрия горело нетерпением, он все оборачивался к Шуйскому, все посмеивался. У Василия Ивановича сердце екало: славный, искренний человек. Как же он такую ложь терпит? Какое терпит — купается во лжи, всякий день, всякий час. Не убить его — все царство изолжется. Уже и так — не Богу служит Русь, но Божьему врагу.
