статьи Лаврова) цензор А. Смирнов писал: «По первой книжке, полагаю, не находится достаточно основания к преследованию его судебным или административным порядком, но на будущее время за этим журналом требуется неусыпное наблюдение!»
Тогда же, в 1869 году, Лавров создает произведение, которым он очень дорожил, считая выражением собственного символа веры. В двенадцати заповедях, в афористической манере формулирует Лавров основные идеи своего нравственного кодекса. Вот некоторые из них:
«— Храни в себе человеческое достоинство…
— Стремление к истине возлагает на тебя обязанность безусловной критики, борьбы с призраками и с идолами.
— Изучай природу и владей ею…
— Воплощай свое убеждение в дело и жертвуй для него всеми благами жизни.
— Будь последователен в мысли и жизни.
— Стремление к справедливости возлагает на тебя обязанность не только воздавать каждому по достоинствам, но и охранять чужое достоинство так же строго, как собственное…»[10]
…Написанная Петром Лавровичем осенью 1869 года статья «Первое письмо провинциала о задачах общественного образования в России» так и осела в его архиве, не увидев света. Статья же эта, пожалуй, лучше всех других, известных нам, характеризует сущность педагогических воззрений Лаврова (народу недостаточно элементарной грамотности, ему нужно развитие…), а заодно положение честного публициста в эпоху безвременья: никогда, даже в самых тяжелых условиях, он не может бросить знамени, это не позволяют ему сделать его убеждения; он не боится смеха «брюхопоклонников», в надежде, что будущее поколение превратит его мысли в дело…
Еще одно публицистическое произведение Лаврова из его кадниковского «провинциального» цикла — «Письмо провинциала о некоторых литературных явлениях» — было напечатано столетие спустя после его создания.
Анализируя в этой статье современную отечественную журналистику, Лавров выделяет три вопроса, отношение к которым разделяет всю прессу по степени се благонамеренности: «Это вопрос о православном духовенстве, с которым связывают обвинение в неверии; вопрос о Польше, с которым связывают обвинение в недостатке патриотизма; вопрос о нашей молодежи 50-х и 60-х г., с которым связывают обвинение в нигилизме — самое страшное из всех». Считая, что «антииигилистическая беллетристика» началась знаменитым типом Базарова из «отцов и детей» Тургенева, Лавров пишет, что этот роман далеко не стоял на точке той ультраблагонамеренности, на которую пытались стать позднейшие беллетристы вроде Писемского, Клюшникова, Авенариуса и др. В то время, когда он был написан, еще можно было предполагать политическую силу в весьма сложном движении, окрещенном названием «нигилизм». «Имея перед собой партию, силу которой переоценивали и приверженцы и противники, партию с влиятельными органами в прессе, с округленными нравственными идеалами, г. Тургенев имел собственно право отнестись к ней односторонне со своей точки зрения; адвокатов у ней было тогда довольно, и они (Лавров имеет в виду прежде всего, конечно, Чернышевского, Добролюбова, Писарева и других влиятельных революционных публицистов. — Авт.) по силе таланта в своей сфере далеко превосходили г. Тургенева в его сфере». Лавров считает, что объективно из романа «Отцы и дети» — назло автору — получалось впечатление, что, «если где в русском обществе есть сила, эта сила в Базаровых, как они ни неприглядны. Конечно, это не мешало Базарову быть типом весьма односторонним и не исчерпывающим десятой доли содержания нигилистического движения».
Однако вместе с началом полемики о типе Базарова судьба «нигилизма» (читай: русского освободительного движения) быстро изменилась. «Его сила оказалась лишь силою мысли и таланта, а реальная почва общественных привычек и развитие большинства цивилизованного русского общества оказались для него слабою поддержкою. Скоро он был лишен своих главных сил; его органы ослабели; всякая защита его стремлений могла повлечь за собою кару закона, а число лиц, потерпевших действительно подобную кару, было немалочисленно; по силе же мысли, таланта и характера оно было громадно». А в 1866 году период «нигилизма» как заметного явления в истории русской жизни кончился. «Что в нем было необходимого, исторически неизбежного, идеально-нравственного — должно было искать себе других органов, других форм проявления, другого оружия, другого плана действия. Что в нем было личного, мелкого, пустого, карикатурного — или внесло эти элементы в другие лагери, или осталось отжившею формою. Недавние девизы, недавние оружия теперь были современны лишь на могилах павших борцов, над постелью инвалидов, оставивших лучшие свои силы на старом поле битвы. Для нового боя требовалось вперед взять в соображение новую почву и новые усовершенствования военного дела у противников».
«Исторические письма» Лаврова и были попыткой дать теоретическое осмысление этой изменившейся ситуации. И они сразу же нашли и своих критиков, и своего читателя-друга. «Она лежала у нас под изголовьем, — как бы от имени передовой русской молодежи тех лет писал Н. С. Русанов о вышедшей в 1870 году отдельным изданием книге «Исторических писем». — И на нее падали при чтении ночью наши горячие слезы идейного энтузиазма, охватывавшего нас безмерною жаждою жить для благородных идей и умереть за них».
Выход отдельного издания «Исторических писем» имел свою сложную историю. Когда летом 1870 года оно поступило в цензурный комитет, там сразу почувствовали, что выпуск в свет этой работы «может быть источником значительного вреда в сравнительно тесном кругу учащейся молодежи». Одному из цензоров — Скуратову — всего страшнее показалось то «письмо», в котором Лавров призывал читателей противопоставить закону свое личное убеждение: ведь ослабление уважения к закону вообще ведет к ослаблению уважения к закону своего отечества! Другой цензор, Еленев, считал, что книга «сколь мягка и уклончива по форме, столь же радикальна по своему содержанию». Тем не менее преследовать книгу по суду власти не решились — боялись суд не выиграть: ведь все «подрывающие устои» идеи преподносились в «Исторических письмах» в виде безобидно философском: «Ни одного из своих радикальных положений автор не высказывает одинаково ясно и вполне, но проводит через всю книгу в виде намеков, различных сближений и вообще посредством той условной терминологии, которая будучи вполне понятной известному классу читателей, ускользает, однако, от прямого подведения под какую-либо статью уголовного закона».
Да, «известному классу читателей» Лавровские «Исторические письма» были вполне понятны. Более того, этот сугубо теоретический труд, посвященный преимущественно философско-социологическим проблемам, явился идейным стимулом к практической деятельности революционеров-интеллигентов, направленной к сближению с народом. Пройдет несколько лет, и начнется знаменитое «хождение в народ»…
Еще в разгаре работа над «Историческими письмами», а Лавров все определеннее готовится распроститься с вологодскою глушью. Жизнь в ссылке, хоть и не очень тягостная, наполненная постоянным трудом, сказывалась все же и на настроении, и на здоровье. Петр Лаврович стал хуже видеть, участились головные боли. Правда, рядом была мать. Теплые отношения установились с некоторыми ссыльными, да и с местными жителями. И все-таки так
