ее колесе». Эта статья Лаврова имела довольно много откликов: в «Неделе» на нее сослались Н. Михайловский и Д. Минаев, в «Деле» — П. А. Гайдебуров…
Жизнь в «трущобе», как Лавров называл место своей ссылки, все же угнетала его. Он не надеялся, что хлопоты близких, друзей о перемещении его поближе к столице, будут успешными. Хоть бы в Вологду перебраться: там будет с кем о серьезных вещах потолковать, там — Николай Васильевич Шелгунов, друг М. И. Михайлова, соратник Чернышевского, блестящий публицист (знакомый еще по Петербургу), там — климат помягче, там — врачи, наконец…
В конце июля 1868 года Лавров подает ходатайство о разрешении переехать на жительство в Вологду, ссылаясь на расстроенное здоровье — как свое, так и престарелой матери (в Тотьме они лишены всякого медицинского пособия). Вице-губернатор ходатайство поддержал. Разрешение было получено, и 29 августа Лавров выехал в Вологду.
При отъезде Лаврова из Тотьмы Гернет, Чаплицкая и еще несколько человек из местных жителей и ссыльных решили проводить его. Купили шампанского, наняли три тройки и часов в 12 отправились на Коровинскую (первую от Тотьмы) станцию. Там сидели часа четыре, разговорам конца не было. А при выходе Лаврова к экипажу подняли его на руки и с криком «ура!» внесли в тарантас. И когда тронулся тарантас, вновь «ура!» кричали.
В Вологде Лавров поселился в доме Соколова по Архангельской улице (ныне улица Чернышевского), в квартире из пяти комнат. Это жилье подыскал ему Шелгунов — сам он жил неподалеку. Уже в день приезда, 30 августа, Петр Лаврович написал в Тотьму Гернету, а в письме к нему передавал листок для Анны Павловны: в его мыслях она заняла место того идеального женского типа, о котором можно было только мечтать. Письмо свое — любопытный штрих — Лавров посылает с полицейским Дунаевым, сопровождавшим его при переезде. Неделю спустя Лавров опять-таки с оказией вновь посылает Гернету письмо, книги и журналы для Анны Павловны, сообщая вместе с тем: «Вчерашняя почта привезла А. П. печальное известие нового отказа относительно ее перевода в Ригу. Это очень грустно».
К этому времени Лавров сделал уже необходимые официальные визиты — что ни говорите, светский человек. Познакомился он и с ссыльной молодежью. Обратил внимание на секретаря Шелгунова — Михаила Сажина: чем-то он Лаврову не приглянулся… Конечно, чаще всего Петр Лавров видится с Шелгуновым. Однажды к Николаю Васильевичу зашел его молодой приятель, местный уроженец Павел Владимирович Засодимский — будущий народнический беллетрист. Он застал хозяина дома посреди комнаты с незнакомым мужчиной средних лет, высокого роста, с густыми рыжеватыми волосами и с такой же густой бородой и с большими, умными голубыми глазами; темные брови немного нахмурены. Гость стоял, выпрямившись во весь рост, и спокойно, по энергично возражал своему оппоненту… Шелгунов представил Лаврова и Засодимского друг другу. И тут Засодимского поразило одно обстоятельство: «Когда Лавров здоровался со мной, на лице его не отразилось ни тени той банальной, заученной приветливости, какую люди в таких случаях считают нужным изобразить на своем лице. Глаза его оставались серьезны, все также слегка нахмурены, а все обращение его — движение и речь — отличались замечательной простотой.
— А вы здесь — по доброй воле? — спросил он меня.
— Да, — говорю, — по доброй воле: здесь моя родина.
— Холодная же у вас родина! — сказал Лавров, слегка пожав плечами».
Разговор пошел о ссыльных, о губернаторе генерале Хоминском, а потом, слово за слово, вернулись и к спору, прерванному было приходом Засодимского, об отношении к Западной Европе. Лавров был настроен критически: нельзя отождествлять цивилизацию с баварским пивом; другое дело — люди, идеи, наука…
В один сентябрьский день Петра Лавровича вызвал губернатор. Разговор оказался неприятнейшим. По доносу начальника вологодского жандармского управления подполковника фон Мерклина началось разбирательство обстоятельств проводов Лаврова из Тотьмы. Мерклин и вслед за ним начальник III отделения граф Шувалов усмотрели в них чуть ли не политическую демонстрацию. «Эти проводы, — писал впоследствии Лавров, — сблизили (совершенно неуместно) с овациями, которые Михайлову были сделаны при его проезде через Сибирь на каторгу». «…На основании чего и в уважении каких обстоятельств дозволено Лаврову оставить Тотьму?» — грозно вопрошал Шувалов вологодского губернатора.
Хоминский в своем объяснении писал, что из Тотьмы Лавров выехал согласно разрешению министра внутренних дел, а что касается его проводов, то хотя из донесений полицейских чинов «не видно, чтобы провожавшие полковника Лаврова из Тотьмы лица придавали этому политический смысл, поступок их, будучи весьма неблаговидным со стороны тех из них, которые состоят в государственной службе, явно противозаконен со стороны самовольно отлучившихся из города лиц, состоявших под надзором полиции…»
Пока шло «строгое дознание обо всех обстоятельствах события», в министерстве внутренних дел происшедшее 29 августа уже было расценено как «неуместный поступок, который мог быть принят за выражение публичного сочувствия лицу, обличенному в противоправительственных стремлениях». А раз так, то принимается и соответствующее решение: выслать Лаврова из Вологды… Из ссылки — в ссылку.
30 сентября Лавров сообщает Гернету, что он избрал Кадников — заштатный городок в 42 верстах от Вологды на почтовом тракте в Архангельск. Значит, к этому времени он уже знал о содержании предписания, присланного из Петербурга генералу Хоминскому: «сделать распоряжение о водворении Лаврова, за исключением Тотьмы, в одном из уездных городов, где находятся врачи».
Что успел сделать Лавров за месяц пребывания в Вологде? Да почти ничего. Впрочем, нет. Перед самым выездом с разрешения губернатора в «Вологодских ведомостях» печатается письмо Лаврова в редакцию «К вопросу об антропологических исследованиях Вологодской губернии» — о важности собирания материалов по антропологии (ей предшествовали «Антропологические этюды», опубликованные в июньском номере «Современного обозрения»). Лавров призывал местную интеллигенцию начать антропологическое и археологическое изучение своего края, что будет важно «как для России, так и для науки вообще».
Еще успел Лавров сфотографироваться в фотографии A. П. Шевякова, родственника сблизившегося с Лавровым ссыльного Николая Иваницкого, отправленного вскоре в Тотьму. Получили эту карточку и в Петербурге, B. Г. Бенедиктов, увидев ее, заплакал…
3 октября прибыл Лавров на новое место жительства. («Пред Кадниковом Тотьма город живой и веселый», — скажет Петр Лаврович через полгода). Поселяется он в доме Снеткова на Дворянской улице. Одиночество становится еще чувствительнее, и Лавров глушит его усиленными занятиями. «Мысль — единственно дозволенное развлечение и утешение узника», — заметил однажды П. Н. Ткачев, обладавший серьезным опытом по этой частя: не раз сидел в Петропавловке. Ссыльный, конечно же, не заключенный, но уж больно одиноко — духовно — в Кадникове Лаврову. Одиночество будит мысль, а для публициста мыслить — значит писать. Впрочем, вопреки мнению жандармов и соглядатаев,
