Человек из чёрной машины пристально смотрел на мальчика, и из-под его чёрных очков текли нефтяные слёзы.
Мишко провёл рукой по небу и отпустил застывших птиц, а потом он отпустил дороги, и леса, и зверей, и певчие женские голоса, а сам наклонил голову и сказал слово.
Слово рванулось вперёд, смяло чёрного человека, втоптало в землю чёрные машины, сровняло с камнем стеклянные башни и понеслось по всей земле, нарушая ход времени. Год сменял год, век сменял век, а слово неслось по земле и дробило всё, что не вписывалось в его рамки.
Мишко снял рубаху, нагнулся, поднял с земли блестящий знак капитана корабля слепых и прикрепил его к голой груди. Из-под знака текла густая красная жидкость, похожая на кровь, а Мишко шагал обратно, по направлению к деревне, чтобы принять свой крест и вернуть долг Блажо.
Корабль слепых обрёл нового капитана.
Золото
Площадь сверкает. Сверкает крыша Мавзолея Будущего. Сверкают золочёные погоны и эполеты. Сверкает начищенное оружие. Здесь — всегда солнечно. Здесь не бывает другой погоды, потому что я запретил другую погоду.
Я выхожу на балкон. Позади меня семенят слуги. Их одежда сшита особым образом. Платья слишком узки для того, чтобы делать широкие шаги. Их спины перетянуты так, что они не могут распрямиться. Они всегда глядят снизу вверх.
Толпа молчит. Стройные ряды моей Золотой Армии. Чёткие квадраты и прямоугольники. Каждое движение — только по команде. Они могут даже не дышать, если им приказать. Моя слава и сила. Мои дети. Моя Империя.
Я поднимаю руку.
— Доброе утро, Империя! — говорю я.
Акустическая система усиливает мой голос тысячекратно.
Они говорят так слаженно, что ответ не сливается в единый гул. Я различаю каждое слово.
— Доброе утро, Великий Император!
Это моя армия. Каждый день они строятся на площади. Каждый день я выхожу и приветствую их. Если я прикажу, они умрут за меня на поле боя. Если я прикажу, они умрут за меня здесь же, на площади, вспоров животы собственными клинками.
— Вы по-прежнему верны мне, Империя?
Это формула, которую придумал я. Империя — это не подзаборная шлюха. К Империи нужно обращаться на «Вы». Империя — это не страна, не территория. Не совокупность людей. Это единый организм, гештальт-монстр. Его руки и ноги, его глаза и уши, его печень и селезёнка — передо мной. Оторви у Империи руку — вырастет новая, ещё сильнее. Золотая Империя непобедима.
Слуги стоят позади меня в позах покорности. От левого заметно несёт потом.
Я вскидываю руку вверх в привычном жесте. Я нашёл его в старых кинохрониках. Того человека звали Адольфом Гитлером. Он носил некрасивые усы щёточкой и дурацкую прилизанную причёску. Он был мал ростом. Но он поднимал руку и говорил пустые слова так, что никто потом не помнил, о чём он говорил — и все знали, что он прав.
Моя Империя вскидывает вверх тысячу рук. Десять тысяч рук. Сто тысяч рук. Мои золотые солдаты.
Мне не нравится запах, исходящий от левого слуги. Я терплю.
— Да, Великий Император! Империя верна тебе!
Они идут передо мной: подразделение за подразделением, математические квадраты, сплочённые ряды. Они поворачивают в мою сторону головы и выбрасывают руки вверх в приветственном жесте.
Это такая изощрённая форма пытки самого себя. Получать удовольствие от строгости формы и однообразия ответов. Эстетика минимализма. Казимир Малевич, «Золотой квадрат».
Когда последний солдат проходит под балконом, последний знаменосец, последний барабанщик, я ухожу внутрь. Я указываю стражам на левого слугу.
— Расстрелять.
Он что-то кричит, о чём-то ноет.
— Он воняет, — поясняю я громко.
Пусть слух пройдёт по дворцу. Пусть слух выйдет за его пределы. Император не потерпит, чтобы от его слуг плохо пахло.
Это не единичный случай. Слава должна поддерживаться фактами. Золотой Император. Жестокий император. Я караю, но я же и возвеличиваю. Я убиваю, но я же и порождаю. Я — центр всего, эти люди не знают никого, кроме меня. Золотая Империя функционирует подобно идеально отлаженному механизму.
Я иду в Золотой Зал.
Это извращённая тавтология. Золотой Зал, Золотой Дворец, Золотая Империя, Золотая Армия. Отличается только Мавзолей Будущего. Но у него — другое назначение.
Золотой трон. В какой-то мере это скучно — золото. Повсюду золото. Но государству нужен универсальный символ. Как в Германии была свастика. Как в СССР — серп и молот или красный цвет. Я читал это в старых книгах. Моя Империя — золотая, значит всё должно быть золотым.
Я сажусь. Слуга успевает подстелить подушку. Сейчас потянутся люди с докладами. Мои верные слуги. Мои муравьи.
Министр внутренних дел. Входит, кланяется до земли, затем делает несколько шагов, снова кланяется. Я снисходительно киваю.
— Мой Император! В Империи всё в порядке! — докладывает он.
Это показные министры. Для толпы. Для слухов. Для картинки. Реальное положение дел мне сообщают совершенно другие люди. Без церемоний. Тихо.
Я киваю. Министр разворачивается и исчезает. Его сменяет следующая кукла.
Как в сказке: Император и его механические соловьи. Возможно, живая птица поёт краше и радует сердце, но у меня нет сердца. Механических соловьёв проще заменить.
— Мой Император! Империи ничто не угрожает!
— Мой Император! Финансовое положение Империи стабильно!
— Мой Император!
— Мой Император!
— Мой Император!
Чувствуется, что они произносят слово «Император» с заглавной буквы — не пишут, а именно произносят. Ни у одного писца, фиксирующего их слова, не поднимется перо написать «император».
Стопка финансовых отчётов и данных уже ждёт меня в апартаментах. Мои апартаменты — это центр Империи. Здесь меня ждут женщины. Здесь меня ждёт огромный экран на всю стену: я люблю старые кинофильмы. Я вынужден любить старые кинофильмы, потому что мир за пределами Империи практически не производят новых. Мир боится. Мир тратит все свои средства на подготовку обороны. Мир знает, что Золотая Империя всегда готова к войне. Что война неизбежна.
Я иду через зал, и они смотрят на меня. Министры, писари, слуги. Женщины, мужчины. Золотые стены, золотая одежда.
Иногда мне хочется издать указ, чтобы все носили контактные линзы, изменяющие цвет глаз на золотой. Но это будет чрезмерной глупостью.
В апартаментах меня должен ждать Карл.
Пол коридора — белый с чёрным. Навстречу семенит служанка. Дворцовые женщины-служанки надевают «сгибающие» одежды после 35 лет. До того они могут мне понравиться. До того нет смысла унижать их и портить осанку.
Эта — юна. У неё узкое лицо и пухлые губы. Чёрные глаза. Каштановые волосы. Изящная фигура. Проходя мимо, я дотрагиваюсь до её плеча и говорю:
— В восемь — ко мне.
Они все знают, что это значит. Это значит, что их пропустят. Что сегодня им будет кланяться моя охрана. Что сегодня они познакомятся с Императором близко. Они мечтают об этом дне. Те, кто не мечтает, не идут служить во дворец.
Впрочем, на улицах тоже много красивых женщин.
Главное в подчинении — когда народ любит тебя. Это — самое важное. Если твой народ верит в то, что ты — тиран, он никогда не будет покорным и послушным народом.
Золотой Император входит в свои апартаменты.
* * *
Он сидит передо мной, полный и неприятный, кажущийся с первого взгляда странным гибридом человека и лемура, его огромные глаза, почти не мигая, медленно переползают с потолка на пол, со стены — на стену, с моих коленей на моё лицо, откуда уже смыли золотую ритуальную краску, и вот эта его чудовищная лемуроподобность, которая так отпугивала от него женщин, что те старались не садиться с ним рядом ещё до того, как он успевал окинуть их взглядом, эта странная большеглазость каким-то чудесным образом выдаёт в нём недюжинный ум, точно из каждого его глаза на меня смотрит не белесая пустота слепца, а вековая мудрость, тяжесть прочитанных томов, из его рта струятся ноты прослушанной музыки, Бах и Бетховен, Верди и Моцарт, а под его пальцами рождаются всё новые и новые колыбели для кошек и других млекопитающих. Тем не менее, он зряч, пусть его глаза и подобны глазам великого слепого, делающего свой последний шаг в пропасть на древнем агитационном плакате канувшей в Лету, но некогда великой страны, и его взгляд, помимо мудрости, может нести самые разные ноши и чувства, от презрения ко мне, Золотому Императору, его владыке и господину, до бешенной любви к жареным на гриле колбаскам из отборной свинины, даром что он некогда был евреем и только теперь может позволить себе есть грязную пищу и не соблюдать шабат, который прежде, давным-давно, всегда служил ему предлогом, чтобы отказаться от той или иной работы. Когда он шевелится, его массивный живот остаётся на месте, просто переваливаясь справа налево вокруг ослабленного обжорством и размышлениями позвоночника, а рубашка лоснится от пота в тех местах, где особенно плотно касается тела: я бы никогда не смог «наесть» такой живот, угостись я даже всеми яствами из рациона сумоистов вместе взятыми, и даже не единожды, а регулярно, к примеру, в течение многих месяцев или даже лет, а его ничего не смущает, и вся эта масса, которая кое-как может передвигаться на почти атрофированных ножках, лежит на диване в моей золотой приёмной, жуёт марципан и посматривает на меня хитрым взглядом.
