А потом вот и случилось.
Мы сидели — я с Гарри. Вдвоём. А он свой приёмник крутил. И накрутил так, что наловчился подслушивать разговоры командования. Вот же руки золотые. И слушал, что там наш полковник говорит. Слушал, слушал. А потом вдруг ко мне поворачивается.
«Знаешь, что они о нас говорят?» — спрашивает.
Я не знаю, ясно дело.
«Мы у них — винтики. Они так и говорят — два болта срезало. Это про наших, когда не возвращаются. Два болта срезало».
А женщин они гайками называли. Женщин мало было в армии — разве только медсёстры, но они их и звали гайками. Отряды тяжёлого штурма — молотки. Так, оказывается, и говорили: «Молотками ударить». Тактиков — плоскогубцами. Мол, зажимают. А отряды зачистки — напильниками.
Мы для них — инструменты, понимаешь? Мы же для них — чёртов набор инструментов, херня собачья! Они нас болтами считали, расходным материалом. Дерьмом!
Всё, всё, успокаиваюсь. Сама понимаешь, девочка, не просто всё это. Он могли нами, как тралами минное поле, территорию «провесить». Двое погибли на одних координатах, двое — на других. А посередине, значит, можно и пройти. Так и считали. А Гарри всё это слушал.
Я когда что-то руками делал — ну, в гараже там, например, винт закручивал, иногда инструменты ломались. Один раз умудрился ручку от тисков отломать. Здоровый был, молодой. Ну и что? Купил новые, а эти — на помойку. Вот и они так же с нами.
Интересно, а у тварей такое же начальство? Так же их на наши пушки посылает?
Ну да не об этом речь.
В общем, после этого Гарри сам не свой ходил. Он же вообще идеалист был. Он на войну шёл, чтобы героем быть. Убивать тварей. До генерала дослужиться, наверное. Вернуться, любить свою Маргарет. Ну, конечно, сначала вернуться, а потом уже дослуживаться.
А когда он понял, что мы — ничто, пушечное мясо, он прямо другим стал. Он ещё больше с Маргарет разговаривал, и когда об атаке говорили, молчал. Он не хотел никуда идти, он вернуться хотел. Наивный, да. Ха-ха.
Засекли его. Позже — но засекли. Кто-то заметил, что канал офицерский используется, когда никто не должен теоретически там находиться. Ну и всё. Замели Гарри. Впаяли выговор. И сказали: первым теперь пойдёшь в бой, всё. А ему безразлично было. Он веру потерял.
Ты представляешь себе, что значит веру потерять? Вот ты знал что-то, знал, что Родина тебя защищает, и вдруг — раз, и всё. Никто тебя не защищает. И ты никого.
Вот оно как.
А потом сигнал в атаку пришёл.
Нет, ты посиди ещё чуть-чуть. Там немного осталось, совсем. Сигнал в атаку — и всё. И атака уже.
И мы пошли. Нашли на севере логово тварей. Их мало, пещер их, осталось, совсем мало. Постепенно повырезали всех. Эта одна из последних была.
А фишка в том, что нужно было её взорвать. Мало тварей пострелять. Нужно было внутри заряд заложить, чтобы ко всем чертям это логово обрушить. Авиаудар вроде как нанесли, да толку от него с гулькин нос. И пошли мы — пехота. Болтики. Даже не штурмовики, которые молотки.
И тут про Гарри вспомнили. Про его провинности. Всучили ему эту бомбу, представляешь? Всучили и сказали — давай, мол. Иди. Ползи.
План был простой. Взводы врываются — не только шестой, но и ещё несколько — через несколько входов. По сигналу, неожиданно. И все вроде как на Гарри работают. А он внутрь пробирается, устанавливает взрывчатку. Где ставить — это известно. Логова у тварей стандартные. Там две основные опоры есть. Между ними ставится — и всё, всё обрушивается. Те твари, что выживут, так мы их добьём.
В общем, всё просто. Сначала мы работаем. Потом «молотки». Потом «напильники».
А что Гарри? Он пошёл, куда ему деться. Маргарет он ничего не сказал. Да и не мог — тогда уже его устройство отобрали.
В общем, пошли мы на штурм. Я около Гарри держался. Всё-таки он моим лучшим друганом был. Знаешь, как страшно? Вокруг неразбериха — дым, искры, выстрелы. И трупы — то наши, то тварей.
А мы пробирались — у нас карта логова была. Точная карта — уже не первое логово вскрывали.
В общем, дошли мы до места успешно. Тварей вокруг — немерено. Но нас как-то не замечали — были и поважнее цели. Мы-то просто бежали, а твари отбивались от тех, кто по ним стрелял.
Я скомкано так уже рассказываю. Чую ж, что ты бежать уже хочешь, замучил тебя. Ну да немного осталось.
В общем, доползли мы до низу, доползли до точки. А бомбу-то Гарри дали в последний момент. Я в бомбах ни черта не смыслю, а у Гарри руки золотые. Ну да я это уже говорил. В общем, ему просто вручили и сказали — закрепить и нажать.
И Гарри ставит её, бомбу, закрепляет, чем-то щёлкает, а потом говорит: «Уходи!»
Мне говорит, представляешь? Я ему — ты что, я тебя не оставлю. Я тебя Маргарет живым и здоровым привезу.
«Не привезёшь, — говорит он. — Мы же винтики. Тут такое устройство. Я нажму, а она через несколько секунд взорвётся. Тут никакого таймера даже нет. Замкнёт — и всё».
Беги, говорит, мол.
А меня злость пробрала. «Ну уж нет, — говорю. — Жми. Вместе спасёмся — хорошо. А помрём — тоже вместе, раз уж суждено».
Он посмотрел на меня грустно так. И сцепил какие-то провода.
«Бегом!» — заорал.
Так заорал, что твари неподалёку как услышат да как на нас попрут. Первую я в голову положил одной очередью — сам себе удивился. А вторая достала Гарри. Руку отхватила — один раз когтем своим стальным взмахнула, и всё, нет руки. Я её успел положить, а у Гарри кровь так и хлещет.
Вообще, я тогда сам не понимаю, как вышло, что я двумя очередями двух тварей убил. Обычно гасишь их, гасишь, а они всё прут. А тут — сразу куда надо попал.
Ну, я хватаю аптечку с пояса, жгут там есть, на Гарри наматываю, а он уже белый как мел.
И тут рвануло.
Мы же винтики. На нас же плевать. Одним больше, одним меньше. Зачем терять время на эвакуацию взрывника? Пусть сам будет бомбой.
В общем, я очнулся, а он — нет. Смотрю — он лежит. Руки нет, ног — тоже, их придавило какой-то балкой. И глаза одного нет — кровавое месиво вместо лица. И белый весь.
А около меня — фото Маргарет. Оно из кармана у него выпало и лежит.
Ну, я начал на помощь звать. Нашли меня, вытащили. А он там навсегда остался, наверное. Я ничего больше не знаю.
Знаешь, новенькая, как это страшно? Вот он лежит рядом с тобой — изувеченный. А ты не знаешь, что дальше. Ты выживешь? Нет? Неизвестно. Пустота.
А я успел взять эту фотографию. Маргарет. Смотрю иногда на неё. Думаю: как жаль, что она была не моей девушкой.
Как жаль, что я — не он. Что я тут, а он — там.
Но знаешь, иногда мне кажется, что мы с ним — одно целое. Что мы оба выбрались из того ада. Что мы — винтики в системе — вместе лежим тут.
А знаешь, ты очень на неё похожа. Я вот смотрю на фотографию и думаю, что ты — это она. Вот смотрю и думаю, что очень похожа. Но его-то больше нет. Нет его.
Почему ты плачешь, девочка? Почему ты плачешь?
Не плачь. Ты же не она. И я не он.
Не он. Не он.
Не плачь.
Слово мальчика Мишко
Мальчику предстояло родиться в самый первый день осени, на какой бы месяц он ни выпал. Марфа знала это и старательно готовила колыбельную, чтобы спеть сразу после того, как ребёнок появится на свет. С песней мальчик скорее бы уснул, спящим-то жить гораздо проще, а Марфа всегда хотела для сына простой жизни. Листья уже желтели и были похожи на капли вина из полыни, тени вытягивались к полудню и пахли жжёным сахаром, снег постоянно грозил, нависая над горизонтом, а осень всё не наступала.
Блажо посматривал на живот жены с завистью, но врач с корабля слепых сказал, что позволит Блажо разделить с супругой муки деторождения, и последний готовился стать отцом, принимая настой из бересклета и трилистника. Время протекало слишком медленно, густой вязью покрывая окна и книги, а в дверях дома Блажо никогда не затихало движение, потому что стоило одному гостю выйти, как появлялся новый. Поэтому Блажо всегда мёрз, а Марфу держал в отдельной комнате, не позволяя выходить в выстуженную гостиную.
Мальчик, которого звали Мишко, уже барахтался где-то внутри Марфы так, что опрокидывал кувшин с вином, стоящий на противоположной стороне деревни, и старая ключница ползла к Йоновичам корить их за неумение обращаться с младенцем, которого ещё не было. Марфа гордилась сыном, потому что он рос сильным, а Блажо боялся за Марфу, потому что не верил, что она сможет родить самостоятельно. Впрочем, врач с корабля слепых сказал, что всё будет в порядке, а Блажо не имел оснований сомневаться в его словах.
Когда Мишко решил появиться на свет, осень пришла, но не та, которую ожидали Йоновичи, а следующая, осень 1968 года, тяжёлая и мрачная, полная падающих теней и свободных птиц, умирающих прямо в полёте. Акушер с корабля слепых смотрел внутрь Марфы, точно надеялся найти там золото, а потом протянул руку и извлёк на свет серебряную ложку. «Там ещё достаточно», — сказал акушер и ушёл, оставив Мишко внутри. Мальчик выбирался аккуратно, глядя на жёлтую лампочку под потолком, на кувшин с молоком и на мотылька, который пытался вылететь через окно к таким же, как он, только иссохшим и опавшим. Когда Блажо взял мальчика на руки, он расплакался, потому что вспомнил, что так и не принял боль Марфы.
