Тогда, в тридцать седьмом, еще толком не знали, как оно все происходит. Машина по истреблению собственного народа только-только начала молотить. Не знали, куда идти ходатайствовать за «забранного», как передать передачку и письмо.
О судьбе инженера Кузнецова его родные и близкие так ничего и не узнали. Мать пыталась кому-то звонить, но все друзья отца строго по алфавитному списку ушли друг за другом в никуда. О том, как по ночам за ленинградцами приезжал «черный ворон», боялись говорить вслух. Благодарили Бога за то, что славные «органы» забирали только отцов, оставляли дома матерей с детьми, не сиротили малых. Впрочем, как потом стало известно, не у всех было так. Детские дома по всей стране заполнялись детьми «врагов народа». Нажитое имущество грабили те, кто опечатывал опустевшие квартиры. Жилье недолго пустовало: жилищные условия поправляли те, кто в машине истребления был хоть мало-мальски нужным «винтиком». Впрочем, тот, кто сегодня арестовывал, грабил и улучшал свои жилищные условия, завтра сам мог повторить судьбу сгинувших в сталинской мясорубке несчастных.
Уже к лету тридцать седьмого у Кузнецовых отняли четыре комнаты в их квартире на Старо-Невском. «Уплотнение», после всего, что произошло с семьей, Катерина пережила спокойно. Руки не заламывала, не рыдала. Стало тесно. Девять человек на двадцати пяти квадратных метрах – это тяжко. Но Катя по-русски говорила: в тесноте, да не в обиде.
Часть вещей – старинную мебель, дорогой фарфор, картины – Екатерина Сергеевна Кузнецова продала. В одну комнату все равно все не влезало, а жить на что-то надо было.
Катя все ждала вестей от мужа, а их не было. Лишь однажды какие-то незнакомые люди принесли в их дом и тайком передали ей записку, в которой Гавриил Степанович писал, что, скорее всего, они долго не увидятся, так как обвиняют его ни много ни мало в шпионаже в пользу иностранных разведок.
Катенька как это прочитала, так и села на пол прямо в кухне – впервые за все это время не справилась с чувствами. Плечи затряслись беззвучно. Рот зажала руками посильнее, чтобы – не дай бог! – детей не перепугать. А в голове, как подбитая из рогатки птичка, билась мысль: «Как же шпион?! Ну какой же Гавриил Степанович шпион??? Он же все для завода! Для страны! Он всю жизнь у всех на виду! Нет! Этого просто быть не может!!!»
«Знай только, что я ни в чем не виноват, и детям об этом расскажи», – писал Гавриил Кузнецов.
Лукавил военный инженер, когда писал: «Скорее всего, долго не увидимся». Ох лукавил. Он уже понял, что все не просто так, что с такой формулировкой, с таким приговором семью свою он никогда больше не увидит. Допросы, на которые его уводили по ночам, были красноречивее всего остального. Именно на допросах Кузнецов понял, что это конец.
Летом Катя Кузнецова получила официальное письмо, в котором говорилось, что Кузнецов Гавриил Степанович осужден «тройкой НКВД за антисоветскую деятельность и шпионаж в пользу иностранных разведок и приговорен к высшей мере наказания – расстрелу». «Расстрельная статья», – говорили Катерине сразу. Но она не верила, что в Советской стране могут вот так вот – взять и расстрелять замечательного человека, инженера, который столько сделал для армии, для авиации. А вот на тебе...
Катя не в силах была читать письмо, слезы застилали глаза. Скатывались крупными горошинами за ворот ситцевой кофточки. Ей хотелось кричать в голос, что все это ложь и навет, выть хотелось, но на руках у нее спала малая Сонька, а со старого продавленного дивана смотрели еще семь пар глаз. Дети. Они ничего не должны знать, по крайней мере сейчас.
И только самая старшая, Аня, понимала уже чутьем маленькой женщины, что мать оплакивает отца.
Троих мальчиков, тех, что постарше, Катерина отправила к брату в деревню под Лугу. Очень редко, оставив на сердобольную соседку свой выводок, Катя ездила проведать детей. Она низко кланялась родственникам, благодарила их за помощь. Мальчики были накормлены и одеты, росли здоровыми и помогали по хозяйству дяде Мише.
– Катюха, ты не переживай, – говорил ей брат, поглаживая аккуратно по плечу, обтянутому вытершейся шерстью проеденной молью кофточки. – Не переживай! Кормежка своя, выдюжим. И сердце не рви, не езди. Все будет хорошо.
Мальчики прожили там четыре года, а в первую же бомбежку летом сорок первого от старого дома в деревне даже щепок не осталось. Фашистские самолеты налетели ранним утром, когда все спали, из дома никто выскочить не успел.
Еще три мальчика в семье Кузнецовых не пережили первую блокадную зиму. Отправить детей «врага народа» на Большую землю было невозможно, и все трое мальчиков друг за другом тихо угасли в холодной опустевшей квартире, как три свечных огарочка... Женщины в блокаду выживали лучше, поскольку голод переносили легче. Так к сорок второму году от большой и дружной семьи инженера Кузнецова остались только осколки, короткая женская линия: Катерина и две дочки – тринадцатилетняя Аннушка и пятилетняя Соня.
Весной сорок второго они выехали из блокадного города по Дороге жизни и до конца войны прожили в тихом провинциальном Рыбинске. А когда вернулись в Ленинград, на месте своего дома обнаружили страшные развалины. Опустевшее гнездо, разоренное в годы репрессий и покинутое в войну, сломалось за ненадобностью.
На уровне третьего этажа, где когда-то была квартира Кузнецовых, висел прямо над улицей старый рояль. Когда у Кузнецовых отняли «излишки жилплощади», он так и остался стоять в одной из комнат, так как вытащить его оттуда никто не смог бы. Рояль этот, на огромных, толстых, по форме похожих на лапы льва или тигра ногах, стоял в квартире с незапамятных времен. Принадлежавший деду инженера Кузнецова, расстроенный инструмент давно не радовал звуками старую квартиру. Гавриил Степанович мечтал: «Вот подрастут дети, отдадим всех учиться музыке, позовем настройщика, настоящего, который слышит музыку и ушами и душой, и пусть все учатся, как в старые добрые времена!»
...Рояль висел, зацепившись «брюхом» за решетку арматуры, как большой зверь, попавший в капкан. Питерское промозглое ненастье сделало свое дело: когда-то черное зеркало крыла посерело от дождей, поблекло и растрескалось. Крышка сорвалась с петель, и ряд обнаженных клавиш был похож на звериную пасть, которая страшно ощерилась от боли. А три больших «лапы» то ли тигра, то ли льва безвольно свисали по обе стороны металлической балки. Порой блудливый ветер забирался зверю в самую душу, за пазуху, трогал натянутые струны, и рояль стонал, пугая по вечерам прохожих, скользящих серыми тенями по той стороне Невского, которая при артобстреле была наиболее опасна...
Вместо пятикомнатной квартиры на Старо-Невском проспекте Кузнецовы получили крохотную мрачную комнатенку на Мойке. Сначала шестнадцатиметровой комнаты в большой коммуналке на троих хватало. А потом Аня вышла замуж и привела мужа Павлика из рабочего общежития. У них быстро родился сын Валерка, и в комнате стало просто некуда ступить. Когда на ночь разбирали два дивана, все пространство становилось спальным, перегороженным только колченогой ширмой, которую соорудил Павлик. Если ночью кто-то из-за ширмы пытался прошмыгнуть в туалет, до двери приходилось добираться через диван, на котором спали Катерина с младшей дочерью. Неуклюжий Пашка непременно спотыкался о вытянутые ноги и извинялся, смешно раскланиваясь в темноте:
