Аниська, все время стоявший в сторонке, подошел к Емельке.
— Со мной говори об отступном, Емельян Константинович. Я выкупил у казаков свой дуб.
Аниська с ударением выговорил слово «свой». Бледность покрыла Емелькины щеки.
— А-а… Так это ты покупатель!.. Хе… Тогда другое дело, — тихо проговорил Емелька.
— Свое вернул, Емельян Константинович, кровное, — повторил Аниська насмешливо-спокойно.
Емелька чуть заметно мигнул, и двое дюжих молодцов из его ватаги предусмотрительно встали за его спиной.
Аниська взялся за веревку кливера, поправил на лице повязку. Пихрецы, стоявшие на берегу, следили за тем, что происходило на дубе.
Все еще не теряя надежды на победу, Емелька снова обернулся к Красильникову. Чутье барышника подсказывало ему, что Аниська не за свои деньги купил дуб.
— Хе… Матюша… — вкрадчиво предложил он, — возьми четыреста. Плачу наличными.
И опять, сдерживая смех, Красильников кивнул на Аниську:
— Сказано: ему плати. Чего пристал?
— Восемьсот давай, Емельян Константиныч. Так и быть уступлю, — издеваясь вставил Аниська.
Не промолвив больше ни слова, Емелька спрыгнул в каюк. За ним молча последовали его телохранители. Оттолкнувшись веслом от дуба, он прохрипел со сдержанной яростью:
— Ладно, Карнаух! Я еще с тобой поквитаюсь!
— Это верно, Шарап, с тобой мы еще не в полном расчете! — крикнул Аниська и повернул кливер под упругую струю ветра.
«Смелый» легко побежал по волнам, оставив Емелькин каюк далеко за собой. Один из пихрецов по сигналу Емельки, а может быть, просто из озорства, выстрелил вслед, и шальная пуля визгливо пропела над головой Аниськи, продырявила парус.
«Смелый», словно чайка, расправившая крылья, летел все быстрее. Вместе с ним., казалось, летело в солнечную даль Аниськино ликующее сердце.
15
Над хутором Рогожкино густели тихие майские сумерки.
В тяжелом, рясном цвету стояли акации. Их белые лепестки осыпались на мутную воду метелью нетающих снежинок. Где-то далеко, в займище, словно из-под земли, гудела выпь.
Воровато озираясь, нащупывая возвышенные, начавшие подсыхать места (разлив Дона уже опадал), Аниська пробирался ко двору Красильниковых. Возле калитки встретился с Панфилом.
— А я с радостью, — не удержался Аниська, — Дубок-то я перехватил у Емельки.
— Я уже знаю.
— Ну, как рыбаки?
— Сазон Павлыч, когда узнал, что ты собираешь ватагу, аж затанцевал. Орет во всю глотку, радуется. Пантелей тоже… Завтра все тут будут. Со своим дубом. У них ведь тоже дубок есть.
— Хорошо. А оружие как?
Панфил почесал в затылке.
— Насчет этого плоховато. Пять дробовиков достали да берданку.
Аниська вздохнул:
— Винторезов бы парочку, ну, да ладно. У пихры винтовок много.
Панфил многозначительно кивнул в сторону красильниковского дома.
— Там — гости…
— Кто такие?
— Одного знаю, а другой — не из наших. Ох, и хитрый этот Матвей. Так, по обличию — прасол, а дела затевает — не поймешь. Вот и тебе денег — ссудил.
Друзья вошли в горницу. За столом сидели Красильников и двое приезжих. Высокая лампа на фарфоровом пьедестале освещала просторную горницу. Матвей Харитонович угощал гостей кофе с медовой халвой и каймаком, как всегда, что-то рассказывал.
— А-а, донские развеселые! — приветливо встретил он Аниську и Панфила. — Заходите, садитесь… Аннушка! — позвал он жену. — Поднеси еще каймачку.
Аниська присел к столу, бросая испытующие взгляды на гостей. Один из них, одетый в старую казачью гимнастерку, упорно отворачивал от света свое остроскулое угрюмое лицо.
Другой гость, горбясь, помешивал в стакане ложечкой. Он был лыс, сутул, одутловат. Маленькие голубые глаза смотрели устало, задумчиво. Одет он был в засаленную ластиковую блузу мастерового, из бокового кармана торчали металлические хвостики очков. Пальцы его были длинные и крючковатые, с выпачканными в черный лак ногтями.
— Хлопцы, обзнакомляйтесь. Это наши головорезы — крутни. Это мой компаньон Карнаухов, Анисим Егорыч, — отрекомендовал Красильников Аниську.
Тот протянул сухоскулому руку и тут же опустил ее, словно подрубленную. Гость смотрел на него знакомым улыбчивым взглядом.
— Пашка! Чекусов! — изумленно вскрикнул Аниська.
Панфил хихикнул, стукнул костылем.
— Глянь-ка, старые знакомые объявились!
Аниська тряс Чекусову руку. Тот угрюмо усмехался, отчего смуглая, в огневом румянце, кожа, туго обтягивавшая скулы, собиралась в густые морщины.
— Узнал-таки, — прохрипел Чекусов и оскалился, обнажив широкую щель на месте когда-то выбитых в драке зубов.
— Как не узнать! Помнишь, как сражались мы на Чулеке за шараповское счастье? Здорово мы вам, казакам, намяли тогда бока.
— Кто — кому? Припомни лучше. — Чекусов ущипнул рыжевато-сивый закрученный в стрелку ус. — После того много воды утекло.
Аниська с любопытством разглядывал Чекусова. В памяти его проносились затуманенные временем обрывки воспоминаний: пасмурный хмурый день, закостеневшее тело отца на столе в рыбачьей хате, унылый шум дождя за окном, жаркий бой с Емелькиной ватагой на берегу моря. Тогда казак Павел Чекусов с особенным ожесточением дрался с иногородними.
Аниська уже знал об участии Чекусова в бабьем бунте, но это не рассеивало до конца горьких воспоминаний и давнишней неприязни к казаку.
— Каким ветром принесло тебя сюда? — насмешливо спросил он.
— Таким же, что и тебя, — суховато ответил Чекусов.
Аниська подмигнул:
— Я знаю, что ты за орел теперь. Войско донское позоришь, да?
— Помалкивай, — нахмурился казак.
— Ладно, что было, то сплыло. Где теперь скитаешься? — спросил Аниська.
— Вот с Иваном Игнатьевичем, — Чекусов кивнул на товарища, — работаю в ростовских железнодорожных мастерских. Ты теперь меня Чекусовым не зови, — предостерег Аниську казак. — У меня теперь фамилия — Селезнев, понял?
Обернувшись к Красильникову, продолжал деловито:
— Так вот, хозяин, мы приехали к тебе по делу. Кстати и компаньон твой тут. А дело у нас такое: ты рыбку сейчас сдаешь прасолам и здорово барышуешь. А мы хотим, чтобы ты продал нам рыбку по сходной цене.
— На каких условиях? — спросил вспотевший от кофе Красильников.
Аниська насторожился.
— Об условиях мы долго с тобой говорить не намерены, — вызывающе подчеркнул Чекусов. — Это я посоветовал рабочему комитету обратиться к тебе. Слыхал я, что ты дешевле можешь рыбу продать. Вот и приехали к тебе.
— Почем же ты хочешь взять рыбу? И сколько вам надо? — осведомился Матвей Харитонович.
— Этак пудиков двести, для начала, — неуверенно ответил Иван Игнатьевич и осторожно поставил на стоя порожнее блюдечко.
— Чтоб долго не разговаривать, вот такая цена будет… — сказал Красильщиков и назвал цену.
Аниська удивленно взглянул на Матвея Харитоновича: цена была очень низкая, необычная.
Красильников кивнул на Аниську и Панфила.
— Главное от них будет все зависеть. Рыбу не я буду ловить, а они… Ежели они согласны, то можно и по рукам.
Аниська вскочил, протянул Чекусову руку.
— Держи, Пашка, руку. Я согласен на меньшую цену. Ведь это рабочим, я так понимаю.
— Да, рыба пойдет семьям рабочих, — кивнул Иван Игнатьевич. — И вы должны сами доставлять ее в город.
— Доставим, товарищ, в этом и сомнения никакого не может быть, — радостно вскрикнул Аниська, сияя глазами.
— Вот и лады. Договорились, стало быть, — сказал Красильников.
16
Ночью к Аниське явились Пантелей Кобец и Сазон Голубов с целой ватагой. Аниська и Панфил, ночевавшие у Красильникова, приняли от крутиев оружие: пять дробовых ружей и две пулевых полузаржавленных берданки. Но после разговора с Чекусовым и Иваном Игнатьевичем он не знал, что делать с этим оружием. Вчерашние замыслы теперь казались слишком самонадеянными и по-ребячьи необдуманными. Против кого он вздумал бороться с такими ничтожными средствами? Опять против рыболовной охраны? Не об этом говорили городские гости.
Иван Игнатьевич рассказал, что по хуторам уже создаются крестьянские комитеты, которые встанут на защиту прав безземельных и неимущих рыбаков, а в городе собирает силы для борьбы за подлинно народную власть Донской комитет большевиков.
Зло высмеивая новые станичные порядки, ругая атаманов, Павел Чекусов говорил, что «скоро придет буржуйскому царству конец», что Временное правительство дурачит трудовой народ. Подмигивая в сторону Красильникова, он дружески трепал Аниську по плечу.
— Ничего, Анисим Егорыч, скоро гадам будем головешки крутить. Большевики, они нянькаться с кожелупами не станут. Вот приедешь к нам, — мы тебе новые песни споем — не крутийские. Крутийством, что воровством, ничего не добьешься.
