— Верно! — загудели неуверенные голоса. — Наши это воды, казачьи!
— Чего ради? Пусть иногородние рыбалют там, где им положено! — более решительно заговорили казаки, пайщики прасольских волокуш.
Но многие, поколебленные прямым и откровенным требованием Аниськи, угрюмо молчали, недоверчиво косясь на прасолов.
— Пусть сам наказный атаман жалует сюда и защищает свои воды, а мы не будем своим братам-рыбалкам головы прошибать, — слышались отдельные голоса.
— Ребятушки! — снова бойко вмешался Осип Васильевич. — И кого вы слушаете? Каторжника, человекеубивца, жулябию! Какое он имеет право указывать? Гоните его в шею… Смутьянщик он православного народа!
— Значит, не согласны по правде? — сжимая кулаки, спросил Аниська.
— Проваливай! — за всех ответил Семенцов.
— Ну, тогда придется вам разговаривать со всеми… — Аниська кивнул на выстроившуюся вдали флотилию. — Они не будут разбирать, чья это зона, — атаманская, а либо прасольская.
— Довольно! — завопил Леденцов. — Ребята, гони их!
Казаки стиснули Аниськин дуб бортами своих каюков, десяток злобных рук норовил придержать его. Самые рьяные из леденцовской ватаги кинулись было на Аниську, размахивая веслами, но в это время мержановский солдат вскочил на подмостки кормы и, выхватив из-за пояса блестящую гранату, замахал ею над головой.
— Раз-зойдись! А то всех на воздух подниму!
В одно мгновенье все шарахнулись от «Смелого» врассыпную, кто куда. Поспешно отгребался от «Смелого» прасольский, тяжеловатый в ходу дуб, и Аниська видел, как Осип Васильевич торопливо нырнул в брезентовый шалаш.
Предводительствуемые Семенцовым ватаги вновь выровнялись, заслонив Аниське путь плотной пловучей стеной. «Смелый», точно в нерешительности, кружил перед ними. На мержановских дубах заметили враждебный маневр казачьих ватаг, и вся флотилия быстро двинулась к участку.
Хрупкая линия прасольских каюков, часть которых уже успела незаметно перейти на сторону мержановцев, была мигом сломлена дружным напором крепконосых крутийских дубов. Один каюк уже плавал вверх дном, и двое людей барахтались в море. Слышались гулкие удары, треск ломающихся весел, стоны…
Дубы и байды сталкивались бортами, и люди схватывались врукопашную.
Коренастый мержановец с лицом, изуродованным оспой, дико вытаращив налитые кровью глаза, размеренно ударял черным кулаком по тонкой шее рыжего казака; потом, схватив его — за шиворот, пытался сбросить в море.
Казак извивался, как червь, хрипел, кусая руки своего противника, обливался слезами и кровью.
На другом каюке высокий, саженного роста, бородатый рыбак размахивал веслом.
— Не подходи — измозжу! — ревел он, припадочно закатывая глаза.
Весло вырвалось из его рук и, с легким гудением разорвав воздух, срезало разом двух человек из ватаги Полякина…
Мержановцы быстро одолели растерявшихся и менее дружных приверженцев прасола. Ватага Федора Приймы уже начала хозяйничать возле первого порядка прасольских сетей, поспешно выбирая их из воды. Минут через двадцать все было кончено. Прасольские ватаги отступили.
Ватажники Семенцова сдались почти без сопротивления. Семенцова бросили на дно дуба, его товарищей посадили за весла. Взяв байду на буксир, Аниська направился к флотилии. Мержановцы, выставив сторожевые дозоры, уже забрасывали сети.
Прасольские ватаги смешались с приморскими. Только самые непримиримые держались в стороне, все еще надеясь на помощь охраны и оглашая морской простор угрожающими криками.
21
Небо очистилось, ослепительно блеснуло солнце. Ветер притаился где-то под синей громадой облаков, залегшей над выпуклой далью моря. Сизокрылые чайки носились в голубом воздухе, пронзительно и тревожно крича.
«Смелый» кружил у самого устья Дона. Аниська стоял у кливера, смотрел в бинокль. Прислонясь к борту дуба, полулежал связанный смоляным урезом Андрей Семенцов. Его курчавая голова с фиолетовым пятном на правом виске болталась как у пьяного, падая на грудь.
— Анисим… Развяжи руки, стервец! — хрипел он, сплевывая алую слюну. — Так ты отплатил мне за мою доброту, идолов молокосос… Шантрапюга! Бандит!
Аниська отвел от глаз бинокль, спокойно взглянул на Семенцова.
— От твоей доброты, Андрей Митрич, люди становятся подневольными. Ты отдал моего отца в прасольскую кабалу, погубил его. И развязать я тебя не имею права. Ты у нас вроде как заарестованный. И сиди, Митрич, смирно… Не только я, а вон кто тебя связал, видишь? — Анисим кивнул на взморье, пестревшее белыми и черными клиньями парусов.
Семенцов поник головой. Потом поднял ее, криво усмехнулся:
— Чудной, ты, право, Анисим… По-твоему, — кто же я такой? Никак, прасол, а? Эх ты, умник… Я всю жизнь свою крутиев вызволял. Через меня рыбалки выходили в люди. Пойми ты, ежели я у прасола служу, то почему? Смекать надо. Я — крутийская рука в прасольском кармане. Вот кто я, а ты — сверчок. Сверчишь и неведомо чего. А твоего измывания я вовек не забуду.
— Я тоже… — с дрожью в голосе ответил Анисим.
— Ты что думаешь — тебя похвалят за таковские дела? Чего ты хочешь? — допытывался Семенцов.
— Не я один хочу, а все такие, как я. Нас много. А хотим мы, чтобы не сосали с бедных людей кровицу вот такие кожелупы, как ты и твой хозяин. Чтобы по всей России были наши права и наша власть…
— Ты где наглотался такой премудрости? — изумился, расширяя глаза, Семенцов.
— Цапля на хвосте принесла, — мрачно усмехнулся. Аниська.
— Ладно. Слушай… — смягчился Семенцов. Довольно дураковать. Развяжи руки. Затекли, побей бог. Да развяжите же, идолы! — по-хозяйски властно гаркнул Семенцов. — Вы крутии или кто?
— Были крутии, а теперь — честные рыбалки, — многозначительно напомнил Аниська. — Приедем в Мержановку, там и развяжем. Там будут судить тебя… бывшие крутии. Понятно?
Глаза Аниськи гневно вспыхнули. Максим Чеборцов закашлялся, выронил весло, ухватился за грудь.
— Эй ты, енерал от инхвантерии! — крикнул он Семенцову. — Ты не ори, сучий рот! Помнишь, как ты содрал с меня за гнилой бредень четвертуху, а? Помнишь?
Семенцов съежился, посмотрел на Чеборцов а трусливыми ненавидящими глазами.
Чеборцов вытянул худую желтую шею, откашлялся и, набрав полный рот слюны, плюнул прасольскому посреднику в лицо.
— На! Получай долг!
Семенцов побледнел. Не издав ни звука, сидел с плевком на щеке: вытереть не мог — руки-то связаны.
— Так ему! Пусть подавится, — одобрительно проговорил Пантелей Кобец.
…Солнце придвинулось к полудню, когда Панфил Шкоркин, все время сидевший у руля, крикнул:
— Анисим Егорыч, глянь-ка в сторону гирлов!
Аниська навел бинокль на устье Дона. Коричневый дымок схватывался у зеленого гребня гирла, таял, выстилаясь по светлой воде. «Казачка» неслась на выручку прасолов на всех парах.
Пантелей Кобец, Максим Чеборцов и Сазон Голубов стали поспешно вытаскивать из-под кормы охотничьи ружья и берданки.
Онуфренко приладил к гранатам взрыватели. К солдату относились теперь как к старшему и настолько верили в силу его грозного оружия, что мысль об отступлении никому не приходила в голову.
«Смелый» медленно отходил к заставе мержановских дубов.
Когда катер стал у всех на виду, приморцы закричали свое обычное крутийское: «Не подступай!» — и начали быстро стягиваться в крутой полукруг. В этот день никто не хотел уходить от охраны. По-иному встретили «Казачку» кружившие у устья Дона прасольские ватаги, — они приветственно замахали надетыми на весла шапками, двинулись вслед за катером.
Аниська быстро сравнил в уме силы приморцев и охраны. На стороне первых было не менее двадцати дубов и более сотни невооруженных людей. На палубе «Казачки» он насчитал десять человек военной команды.
Что, если сломить охрану дружным людским напором? Разве может устоять десяток людей против сотни озлобленных, решившихся на все крутиев?
Глуховатый хлопок выстрела прокатился по морю. По-комариному пропела пуля. Аниська невольно втянул в плечи голову, но тут же высоко поднял ее, покраснев, взглянул на Онуфренко.
— Не нагибайся, уже пролетела, — насмешливо сказал солдат.
Выстрелы точно подстегнули флотилию приморцев. С ревом и гиканьем ватаги двинулись навстречу катеру, охватывая его с двух сторон.
— Разбе-га-а-йсь! — донесся с катера повелительный и грозный окрик.
Винтовки захлопали торопливо, как бы стараясь перещеголять друг друга быстротой стрельбы. Аниська услышал зловещий тихий свист, взглянул на упруго надувшийся парус. Две тоненьких дырочки просвечивали на солнце весело, точно в детскую свистульку, наигрывал в них ветер.
«Смелый», выпятив полотняную грудь, продолжал отходить к общей заставе дубов. Катер гнался за ним на всех парах.
