— Похоже, твои дружки собрались восвояси, Джим. — Мистер Макстед вслепую пошарил чумазыми пальцами во впадинах между ребер, выискивая отшелушившиеся кусочки кожи. Каждый такой кусочек он придирчиво разглядывал на свет, словно боялся оставить лагерной почве излишне значимую часть себя. — Я постерегу твое место в очереди, если тебе охота помахать на прощание рядовому Кимуре.
— Он знает мой адрес, мистер Макстед. А прощаться я не люблю. К тому же они могут вернуться сегодня же, к вечеру, когда поймут, что идти им все равно некуда.
Джиму не хотелось рисковать местом в голове очереди, которое они заняли с самого раннего утра, и он забрался на тележку. Через головы стоящих впереди людей он увидел, как японцы гуськом выходят за ворота лагеря. Потом они выстроились у обочины дороги, спиной к обгорелому остову японского самолета, лежавшему на рисовой делянке ярдах в ста от них. Этот двухмоторный самолет был сбит два дня назад при взлете с аэродрома Лунхуа, будучи в буквальном смысле слова разрезан надвое пулеметными очередями вынырнувших невесть откуда, из туманного марева над полями, американских «молний» [51].
Балансируя на железной тачке, Джим заметил, как рядовой Кимура опасливо вглядывается в восточный край неба, откуда, подобно сверкающим кускам солнца, появлялись страшные американские самолеты. Даже на теплом августовском солнышке лицо у Кимуры было похоже — фактурой и цветом — на остывший воск. Он поплевал на пальцы и вытер слюной щеки, явно нервничая оттого, что приходится покидать спокойный замкнутый мирок лагеря Лунхуа. Прямо перед ним в бурьяне сидела кучка китайских крестьян. Они, не отрываясь, глядели на ворота, куда их так долго не пускали, а теперь эти ворота стояли открытыми настежь и безо всякой охраны. Джим был уверен, что эти умирающие от голода китайцы, которые уже успели с головой уйти в царство смерти, попросту не понимают, что означают открытые ворота.
Джим посмотрел на ничейную территорию меж двух столбов. Ему тоже трудновато было привыкнуть к мысли, что и он вскоре сможет свободно входить и выходить из лагеря. Со смотровой вышки спускался по лесенке часовой, повесив на плечо ручной пулемет. Из караулки вышел сержант Нагата и присоединился к своим солдатам по ту сторону ограды. В суматохе, царившей всю прошлую неделю, комендант куда-то исчез, и сержант теперь был самым старшим японским официальным лицом в лагере.
— Мистер Макстед, сержант Нагата уходит — война действительно кончилась!
— Снова кончилась, Джим? Не думаю, что мы надолго ее переживем…
За последнюю неделю новости об окончании войны будоражили лагерь едва ли не по десять раз на дню — и восторженное состояние Джима с каждым днем все явственнее раздражало мистера Макстеда. Бегая с поручениями по лагерным дорожкам, Джим кричал на встречных прохожих, махал руками заключенным, которые сидели на крылечках бараков, скакал среди могил на кладбище, когда над головой носились американские самолеты, в тщетной попытке хоть как-то заглушить тревожное ожидание встречи с миром, притаившимся за оградой лагеря. Доктор Рэнсом за прошлую неделю дважды его ударил.
Но теперь, когда война и в самом деле кончилась, он вдруг почувствовал, что совершенно спокоен. Скоро он увидит отца и маму, вернется в знакомый дом на Амхерст-авеню, в забытое царство слуг, «паккардов» и полированного паркета. В то же время Джиму казалось, что заключенные обязаны как-то отпраздновать это событие: швырять в воздух деревянные башмаки, захватить оставленную японцами в караулке сирену и завести ее на полную катушку, чтобы слышали в своих самолетах американские летчики. Но практически все вели себя так же, как мистер Макстед, стояли и молча смотрели, как уходят японцы. Вид у них был настороженный и мрачный; мужчины практически голые, в одних только драных шортах, женщины в выцветших платьях и залатанных хлопчатобумажных юбках; их воспаленные от малярийного жара глаза оказались не в силах выдержать пристальный взгляд свободы. Сквозь раскрытые ворота в лагерь, казалось, тек какой-то новый свет, и люди выглядели в нем еще более загорелыми и худыми, чем были в действительности, и в первый раз вид у них был такой, словно они все вместе совершили какое-то преступление.
Лунхуа устал от бесконечных, противоречащих друг другу слухов. В июле американские воздушные налеты стали практически непрерывными. «Мустанги» и «молнии» волнами шли с воздушных баз на Окинаве, разнося расположенные в окрестностях Шанхая аэродромы, атакуя японские армии, которые сосредоточились в устье Янцзы. С балкона разрушенного актового зала Джим наблюдал за крахом японской военной машины так, словно смотрел с галерки кинотеатра «Катай» масштабную киноэпопею. Многоэтажек Французской Концессии не было видно из-за сотен столбов дыма, поднимавшихся от разбитых грузовиков и подвод с амуницией. Запуганные «мустангами», японские конвои трогались теперь в путь только с наступлением темноты, и рев моторов из ночи в ночь не давал лагерникам спать. Сержант Нагата и его солдаты совсем перестали охранять лагерный периметр из опасения, что их ненароком подстрелит военная полиция, сопровождающая транспортные колонны.
К концу июля почитай что всякое японское сопротивление американским бомбежкам было подавлено. Водруженное на верхнюю площадку пагоды Лунхуа одинокое зенитное орудие продолжало вести огонь по налетавшим со стороны материка самолетам противника, но батареи, стоявшие вдоль взлетно-посадочной полосы, сняли для прикрытия шанхайских судоремонтных заводов. В эти последние дни войны Джим часами просиживал на балконе, выискивая в небе высотные «сверхкрепости», чьи сверкающие на солнце крылья и фюзеляжи давали столько пищи его воображению. В отличие от «мустангов» и «молний», которые, как гоночные машины, неслись через рисовые поля, Б-29 появлялись над головой внезапно, как будто вызванные самим Джимом в голодном бреду из синего небесного небытия. А потом из района Наньдао приходило заблудившееся в полях рокочущее эхо разрывов. Севший на мель японский транспорт бомбили едва ли не каждый день, пока его палубные надстройки окончательно не превратились в решето.
И при всем том бетонная взлетная дорожка на аэродроме Лунхуа оставалась в целости и сохранности. После каждого налета японские саперы героически заделывали воронки, так, словно со дня на день ожидали прибытия с родных островов целый воздушный флот, который непременно придет им на помощь. Сверкающая белизна дорожки завораживала Джима: в ее прожаренной солнцем поверхности ему грезились обызвествившиеся кости мертвых китайцев, а может быть, даже и его собственные кости — в том случае, если он уже умер. Он нетерпеливо ждал, когда же японцы встанут как один на свой последний бой.
Подобного рода неопределенность в пристрастиях к воюющим сторонам, страх за то, что будет с лагерем, если японцы потерпят поражение, в той или иной степени затронули всех обитателей Лунхуа. Когда из идущего на высоте строя вдруг вываливался подбитый японцами Б-29, полубезумные заключенные, которые сидели на корточках возле бараков, разражались радостными криками. Доктор Рэнсом давно предсказывал, что Лунхуа скоро перестанут снабжать продуктами, и он оказался прав. Раз в неделю из Шанхая прорывался одинокий грузовик с несколькими мешками гнилого картофеля и с трухой от кормового зерна, где долгоносиков и крысиного помета было больше, чем полбы. В очереди за этими жалкими крохами то и дело вспыхивали драки. Как-то раз группа британцев из блока Е, которым Джим, с раннего утра занявший очередь у кухонных дверей, намозолил за день глаза, вытолкала его взашей и перевернула металлическую тачку. С тех пор он всегда ходил занимать очередь вдвоем с мистером Макстедом: просто стоял у него над душой, пока тот не вставал с койки.
Всю последнюю неделю июля они вместе вглядывались в дорогу на Шанхай, в надежде, что грузовик с продовольствием не стал добычей какого-нибудь вынырнувшего из-за ближайшей дамбы «мустанга». В эти голодные дни Джим вдруг обнаружил, что большинство заключенных из блока G мало-помалу скопили небольшие запасы сладкого картофеля и что они с мистером Макстедом, добровольно вызвавшиеся получать на всех дневной паек, оказались среди весьма немногочисленного непредусмотрительного меньшинства.
Джим сидел на своей койке с пустой тарелкой в руке и смотрел, как Винсенты едят прогорклую картофелину — одну на троих, — откусывая мякоть желтыми зубами. В конце концов, миссис Винсент дала ему маленький кусочек кожуры. Может, просто испугалась, что Джим нападет на ее мужа? К счастью, Джим кормился из скромного запаса, составленного доктором Рэнсомом за счет умерших и умирающих пациентов.
Но к первому августа даже и эти запасы подошли к концу. Джим и мистер Макстед скитались по лагерю со своей тачкой так, словно надеялись, что партия риса или дробленки сама собой материализуется у подножия водонапорной башни или на кладбище среди могил. Однажды мистер Макстед застал Джима за пристальным созерцанием костей запястья госпожи Хаг, вымытых дождем из-под земли, белых, как взлетно-посадочная полоса аэродрома Лунхуа.
