- Ну ка, ты, черт! вставай! - крикнул кто-то, и я почувствовал пинок в голову. Только теперь я очувствовался и понял, что я лежу на полу в съезжей. Я сел. Пальтишко мое изодрано, замарано, фуражки нет, нет бумажника, голова болит от ушиба, на лице кровь, руки в крови…
- Где я? - сказал я хриплым голосом.
- Вставай, баран! - проговорил один из связанные и толкнул меня ногой.
- Господа, как я сюда попал? - спросил я. Человек пять захохотали.
- Пьяного городовой притащил; на улице, говорят, нашел.
Встал я каким-то полусумасшедшим, на всех глядел дико. А народ словно на пир сюда собрался: ни одного слова не поймешь из этой толпы.
- Мазурик!
- Сам мазурик! - только и слышится с непечатною бранью.
Благовоспитанному человеку здесь от вони и пяти минут не прожить.
Вошел помощник надзирателя.
- Смирно!
- Чево - смирно!
- Ну-ка, подойди.
- Смирно, вам говорят, - закричал надзиратель и ударил одного по лицу. Немного затихли.
- А, вам воровать, грабить! я вас! Городовой! развяжи-ка этого голубчика.
Городовой развязал одного.
- Отведи в контору.
- Мы, ваше благородие, ни в чем не виноваты… Мы…
- Молчать!
- Батюшка! я не виноват! меня самого ограбили.
- Где ты вчера был в семь часов вечера? - спросил надзиратель одного мужика, сидящего смирно в углу.
- Разве я знаю часы-те?
- Ну, вечером?
- Спал.
- Эй, ты, рыжая борода, подойди сюда! - крикнул он в дверь, в которую выглядывал мужичок низенького роста. Тот вошел.
- Знаешь его?
- Как не знать! Вместе третьего дни робили.
- Спал он вчера на квартире?
Обвиняемый хотел было говорить, но надзиратель замахнулся на него. Рыжебородый, по-видимому, не знал, что сказать.
- Ну?
- Да он вечор и не бывал, что есть, на квартире.
- Городовой, отправить его в… часть. Эй, Андреев!
Вошел опять новый городовой.
- Где ты этих молодцов словил?
- У Щукина, ваше благородие,
- Паспорта?
Паспортов ни у кого не оказалось.
- Сведи, - скомандовал надзиратель городовому. Половину увели.
- А этот? - обратился он к дежурному городовому, ткнув пальцем на меня.
- Пьяный валялся,
- У! Еще что?
- Только пьяного привели - Иванов привел, - Позвали Иванова.
- Где ты его взял?
- На Сенной, ваше благородие.
- Кто ты такой?
Я сказал.
Меня препроводили при бумаге в департамент.
Можете себе вообразить мой стыд, когда меня привел в департамент городовой и сдал дежурному. Чтобы ускользнуть скорее из департамента, я занял у одного чиновника два рубля и написал прошение, доверив его подать этому же чиновнику.
Квартирный хозяин не узнал меня. Он сказал, что в моей комнате живет уже какая-то вдова, а мое имущество находится в кухне, где теперь никто не жил. До вечера я проболтался кое-как без водки, а вечером пришли ко мне двое чиновников департаментских и на свой счет поставили водки штоф. Все они жалели меня, старались напоить, но и обвиняли, что я не старался угождать начальнику отделения; потом стали укорять меня, что я пью водку на их счет. Это меня взбесило, и я вытолкал их вон из кухни.
Хозяин мне надоел напоминаньями о том, чтобы я очищал квартиру, и я нанял в Апраксином переулке, в подвале, выходящем во двор, угол за четвертак, а старому хозяину оставил все свои вещи. Эта комнатка имела всего одно окно, в которое проходил со двора удушливый, вонючий воздух. В переднем углу за маленьким столом помещался хозяин этой комнаты, сапожник Гаврила, направо, против него, жил какой-то шапошный мастер, Степан Иваныч. Ближе к дверям, на полу, помещалась немолодая женщина, Маланья Павловна, с тремя ребятами. Она тоже помогала шить шапошному мастеру; против нее лежала молодая женщина и охала. В комнате не было ни одной кровати, ни шкапа; на полу стояли сундучки, лежал какой-то хлам, на стенах висели худенькие одежды; было три табуретки. Я поместился в углу за Маланьей Павловной. Здесь обитала страшная бедность, грязь, вонь. Зайдя в этот чертог, можно было подумать, что тут живут люди-звери; но и здесь у каждого человека был свой характер, свое занятие, свой взгляд на вещи, и каждый ругался по-своему. Ни одного ласкового слова вы не услышите здесь; и, однако же, эти люди были добры, как я узнал с первого раза.
- Маланья Павловна, голубушка, сходи за бабкой.
- Погоди, Катерина, ишь ребенка кормлю.
- Он! - простонала Катерина.
- Гаврила! ты бы сходил…
- Есть когда мне!.. умирай!..
Однако Гаврила ушел скоро. Я подсел к Степану Иванычу. Он сказал, что шьет фуражки и шапки на Апраксин; за каждую, из готового сукна, ему платят по пятнадцати копеек. За угол они, то есть все жильцы этой комнаты, платят по полтиннику.
Через час Гаврила пришел с повивальной бабкой. Мужчин она выгнала на улицу. Мы, то есть Гаврила Матвеич, Степан Иваныч и я, ушли в один из кабаков на Апраксин переулок, устроенный в подвале. Там уже было человек двенадцать веселящихся. Половина из них о чем-то спорили; это были большею частью люди, занимающиеся портным ремеслом, худые, с бледными лицами, в ситцевых и холщовых рубахах, триковых и тиковых брюках и в халатах, - не в таких, какие продают татары, но просто тиковых или коленкоровых. В числе этих пяти человек был один мальчуган лет двенадцати, он тоже о чем-то спорил. Остальные или пели, или пили водку; большинство их состояло из сапожников, тоже с худыми и бледными немытыми лицами, грязными руками, с черными фартуками. Из них каждый рассуждал и спорил. Они уже кончили работать и посвятили окончание дня Бахусу. В кабаке пахнет прокислым, от табаку душно. Как только мы вошли в кабак, нас встретили восклицаниями.
- А! наше вам! Гаврилу Матвеичу!
- Здорово, ребята. О чем спор идет?
- Да вот Павлушка спорит, што Якова Савельева не в нынешнем году в солдаты отдали.
- Я думал, о чем-нибудь путном. Ну-ка, Тарас, про нас рыбы припас, дай-ка косуху! - обратился Степан Иваныч к хозяину кабака и мимоходом поздоровался с сидящими.
- Какой?
- Известно какой! малороссийской. Мои товарищи закурили трубки, сели к сапожникам и стали толковать; я сел около них.
- Ну, как дела, Илюха?
- Дела плохие: не вывозит.
- Плохо. А этот чей с вами?
- Этот сегодня на фатеру переехал к нам.
- Ты по какой части, по торговой?
- Нет.
- А тебя как зовут, я и забыл спросить-то? - спросил меня Степан Иваныч.
Я сказал.
- Так вот што: не будешь ли ты за меня торговлей заниматься?
- Чем?
- А это уж мое дело. Водку пьешь?
- Пью.
- Ну, пей. Да смотри, торгуй - не плутуй; с нами, брат, шутить нечего. Выпьем.
Выпили, крякнули, плюнули.
- Я, брат Степан, сегодня на Александровском славные брюки выменял. Знаешь, те, черные-то?
- Врешь?
- Ей-богу. Замазал так, что мое почтенье. Они мне полтинник стоили, а я дал придачи полтинник, как есть, новые выменял: в магазине и за восемь не купишь.
- Ну, брат, дорого дал.
Говор усиливался все более и более; народ все больше пьянел и пьянел; начался крик, песни, пляски. Вон кого-то ударили, началась драка.
- Савелий! Савелий! Отстань! - кричат со всех сторон.
- Убью! - ревел кто-то.
Чувствую, что я пьян; боюсь я драк, потому могут изобидеть и меня; гадок показался мне этот кабак, и вышел я из него шатаясь. Сел я на крылечке у подъезда, около какой-то торговки калачами.
- Уйди, мазурик! - закричала она. Я встал в воротах и уперся в стену. Хотя и пьян я был, а чувствовал, что один я в этом городе: все мне кажется ново, и никак я не думал попасть в берлогу, где бедность, нищета и живут бог знает какие люди. Грустно мне сделалось, плакать хотелось от разгульных песен, раздающихся глухо из кабака, и от шарманки, играющей против кабака. На панели сидят рабочие, о чем-то толкуют, несмотря на холод; дворник метет панель - и вот он согнал их; они пошли в кабак, говоря: "Скушно на фатере-то, освежимся…" Куда ни поглядишь, все бедность, даже и народ идет мимо бедный. Вон прошла какая-то женщина в шляпке, молодец, вышедший из кабака, остановил ее:
- Душенька! Пойдем.
- Уйди! - И она, рванувшись, пошла своей дорогой, а молодец пошел к воротам, пошатываясь и напевая: "Ах, скучно сердцу моему!.."
Полезли в кабак и женщины… Но бог с ними, пусть лезут, они не богаче меня.
Мои товарищи вышли из кабака пьяные, хотелось и мне еще выпить, да денег у меня не было. Поплелся и я за ними.
В нашей берлоге только тускло теплилась лампа с керосином, отчего в берлоге тяжело было дышать от керосину, который Степан Иваныч прозвал язвой.
- Катька, а Катька! Опять язву зажгла? - кричал он.
- Молчи ты, Степка, спит она, - проговорила его жена.
- Что-о!!
- Спит, тебе говорят.
- А вот! - И Степка хотел сбросить лампу, но Гаврила удержал его.
- Как те не стыдно? - В это время запищал ребенок у Катерины, и Катерина проснулась.
- Слышь, родила! - сказал Гаврила.
- А!! - И Степан повалился на пол.
- Бесстыжие твои глаза. Опять напился, - сказала Катерина больным голосом Гавриле, который стоял перед нею, подперши руки фертом и покачиваясь. Он дико глядел на жену и осклаблялся.
