там на каких-то лохмотьях, кажется, из собачьей конуры, потерял наконец невинность.
Долго возиться на лохмотьях им не дали. Дом, в котором гремела свадьба, весь был освещен, окна и двери настежь. Рядом повизгивал, тянулся к ним привязанный к дереву добродушный и глупый дворняга. Первым, светя фонариком, пришел Ленька. За ним Волчок. Мери безудержно разрыдалась. Появилась невеста, вся в белом, и тетка, воспитавшая сестер. Женщины увели Мери, Ленька и Волчок качались от хохота.
— Отмочил!
— Тихий-тихий, а если отколет, так за это надо срочно выпить.
Они потащили его в дом, сели в дальнем конце стола.
Вадим был, в общем-то, изумлен.
— Честное слово, мне в голову не приходило. Клянусь!
— Да все они, подлюки, хотят, — мрачно сказал жених Ленька. — Моя из всех трусов резинки выдернула, тесьму вдела и зашивалась. Себе не верила.
— Точно, — подтвердил Волчок. — Что ты! И не думай… и не гадай… А как прижмешь, так давай, давай, давай!
Мери уложили в спальне, переполненной подарками и плащами гостей. Она лежала на кровати с мокрым полотенцем на голове, под кроватью стоял таз. Когда он попробовал присесть на край кровати, пришла тетка-мать и выперла, другого слова не придумаешь, Вадима из спальни.
Валя, жена Волчка, должна была вот-вот родить, огромный высокий живот подымался чуть ли не до подбородка, она то и дело взглядывала просительно на мужа.
— Вова, ну когда ты уже напьешься??
Ленька дал Волчку бутылку водки, и втроем — Валя, Волчок и Вадим — отправились к Волчковым. Валя сразу же легла спать, а друзья пили до рассвета, причем, когда водка кончилась, Волчок принес какую-то растирку, ее тоже употребили.
— Что ж теперь дальше будет? — спрашивал Вадим.
— Теперь она твоя, — говорил Волчок.
Домой Вадим шел, громко распевая песни, дружный собачий лай встречал и провожал его.
Ему не хотелось ложиться спать, и он не помнил, как уснул. По-видимому, мгновенно, лишь на секунду забыв о своем торжестве. А дальше было так, что ничего не было. Он это понял, едва проснулся и собрался вновь на свадьбу.
На окраине у них было заведено в первый день свадьбы все делать по команде. По команде садятся за стол, пьют, едят, дарят, танцуют, поют и даже расходятся. На второй день полная свобода, гости уже между собой знакомы, и кто к чему на пиру склонен, тот тем и занимается. Он, следовательно, будет заниматься Мери. И… ничего не получится. Мери была не очень. Какая-то неудобная. Неудобно обнимать, целовать. Все неудобно. Никакого сравнения, например, с контролершей Верой, Томкой Армянкой, не говоря уж об удивительной, яркой Лоре. Начав набрасывать повесть о любви, Вадим понял, что в любви все вольно или невольно врут. От тебя ждут, чтобы ты весь раскрылся, ты сам, наконец, хочешь быть таким и больше никаким. Но ведь это неправда: пройдет сколько-то времени, и ты изменишься. Все дело в желании игры, близости. Есть желание — падаешь на колени, изо всех сил таращишься, кричишь: «Вот он я весь тут!» Нет желания — едва обменявшись взглядами, отталкиваются друг от друга или… обманывают. Ему предстояло последнее. Потому что она ему не нравится. В то же время ведь уже все было. Значит, все-таки должен идти и обманывать.
И ничего не получится, потому что обманывать он не умеет: нет опыта, характер простофили…
Все больше веселея от того, что вот в таком он удивительном положении, шел Вадим на свадьбу.
Мери в фартучке помогала готовить в летней кухне и делала вид, что занята. Он остановился у порога и сказал: «Здравствуй». Она ответила, и он почему-то страшно обрадовался и поспешил исчезнуть. Когда она вышла к столу, он попытался сесть рядом с ней. Тетка указала ему место подальше. Люди, видя, как он мается, может быть, все зная, во всяком случае, догадываясь, заговорили, что пусть молодой парень сядет рядом с молодой девушкой. Он пересел.
Мери была само равнодушие. Он же, как и по дороге сюда, опять развеселился.
— О тебе лишь думаю, тебя вижу, даже обоняю. Вот что ты натворила.
Она не отвечала. Кое-кто, особенно один, кучерявый, с толстой шеей, стали поглядывать на Вадима насмешливо. На дворе между тем разгулялся яркий осенний день.
— Хоть во двор ты со мной можешь выйти?
Во дворе сели на ветхую скамейку. Мери, печальная и покорная, невидяще глядела перед собой. Он вдруг решил, что игривость его отвратительна, и заговорил о себе, как когда-то с Лорой. Только теперь хоть и говорил примерно то же самое, чувствовал себя и неискренним и неумным. Словом, он повторялся, шел по проторенному пути, ему казалось, Мери это понимает.
Однако, когда Вадим кончил, она погладила его руку, горько улыбнулась.
— Ничего у нас с тобой не выйдет. Я старая.
— Нет! — поспешно сказал он, краснея.
Она засмеялась.
«Неужели это вот так и кончится?» — подумал он беспомощно.
— Пойдем в город. Где-нибудь за столиком посидим.
— Столики я теперь видеть не могу. Но в кино можно сходить, пока здесь не кончится.
В кино у него вновь появилась надежда: она позволила взять себя за руку.
— Теплая, — прошептал он, пытаясь обнять ее.
— Тс… Осторожней! — пригрозила она пальчиком.
— Но ведь было же, было! — страстно сказал он.
— Ты мешаешь мне смотреть. Зачем мы сюда пришли?
Он отступился. В полном молчании выдержал фильм. И дорогу в автобусе, дорогу пешком.
— Прощайте, — сказала она вполне равнодушно.
* * *
После всего, что случилось с ним в последние месяцы он, казалось, навсегда утратил покой. Вечером, ложась спать, или проснувшись посреди ночи, он говорил себе: «Ничего я не хочу, ничего мне не надо». Однако наступало утро, и на каждом шагу приходилось сознаваться в своем унижении. Он был лишь электросварщик и, следовательно, мог иметь только лицо электросварщика, никакого другого. Даже лучшие, такие, как Витя Склянников, не признавали за ним права судить, знать о чем-то больше токарного дела, заводского быта, газетных новостей. И что чужие — родная мать не понимала его. Она была очень чуткая. Это глядя на нее, он понял, что такое совесть. Но жизнь для матери была как дикий темный лес, который опасно пытаться узнать, надо ходить только одними тропками, только до необходимых для пропитания пределов, дальше — ни шагу.
С лучшими достаточно было молчать о лучшем в себе. С худшими драться.
Происшествие с Мери лишило его каких-то надежд, иллюзий. О том, чтобы писать и таким образом выбиться в люди (тем более о любви!), и думать было противно. Вообще от самого себя избавиться
