быть мягкой, в меру снисходительной. Она же не сводила с Вадима напряженного, внушающего взгляда.
— Сейчас требуется рабочая тема. Попробуйте написать очерк о своем заводе, о людях, с которыми трудитесь. Только так вы сможете начать. Понимаете, необходимо дать почувствовать, какой вы ответственный, обладающий положительным опытом. Писатель должен быть очень дисциплинированным человеком.
— А кто вы такая? И откуда обо мне знаете? — спросил Вадим.
— Я руководитель объединения. Подробно мне рассказал о вас И. Д.
— Мне он сказал, что на моих героев надо милицию.
Л. сурово помолчала, набираясь сил.
— И. Д. очень умный и хороший человек. Если он что-то сказал, значит, это заслуживает внимания. Если хотите печататься, надо научиться делать то, что просит редактор. Он, между прочим, тоже далеко не все делает, что хочется.
— Словом, сплошная неволя. Писатель не может, редактор не может… Кто тогда может?
И здесь он увидел, что у Л. покраснели глаза, она обидчиво зашмыгала носом. И сам он, вначале чинно усевшийся на стул перед столом президиума, за которым сидела Л. в конференц-зале, развалился, заложив ногу за ногу, рот его искривился в ехидной, надменной улыбке.
— Да, не может! — возвысив голос, сказала Л. — В конце концов есть время. И оно диктует. Десять лет назад было одно время, одни требования, сейчас другое время, другие требования. Оно именно требует того или иного творения, и надо уловить, почувствовать, донести… — Она вновь была уверена в себе, внушала, гипнотизировала.
Вадим опять, как когда-то с И. Д., перестал слушать.
Отправляясь на собрание, он думал, что будет их человек семь-восемь, из которых двое-трое окажутся стоящими ребятами. И вот, сидя перед руководительницей литобъедннения, он увидел, что зал в большом количестве заполняют люди самого разного возраста, некоторые почти старики, на него, разговаривающего с руководительницей, смотрели завистливо. С ужасом догадался он, что это все члены объединения.
Л. все чаще отвлекали, и уже скороговоркой она закончила, что очень на него надеется: и в сказанном он разберется, и в литобъединении ему понравится. И улыбнулась сначала официально, потом еще раз, наконец, мягко, пожалуй, загадочно. Он им, В. Д. и Л., все-таки понравился, иначе б на него время тратить не стали.
Собрание было бестолковым, в конце концов непристойным.
Когда все уселись, в зал вошли Поэт и Прозаик, члены СП. Вошли они, как выходят циркачи на арену — счастливо улыбаясь, легкой походкой. Но циркачи, отработав программу, действительно счастливы, во всяком случае довольны. Эти двое с первой и до последней минуты оставались фальшивыми. Прозаика Вадим когда-то читал. Закончившие ФЗО ребята пришли на завод, им предложили точить шестеренки. Сначала шел брак. Но вот некий Саня что-то придумал, началось соревнование, пришла слава, награды, а тут еще спортом, самодеятельностью после ударного труда заниматься стали. Вадиму тогда было лет четырнадцать, с недоумением спрашивал он себя, почему знает совсем других фэзэушников, училище которых было около Лензавода, — дикие, неотесанные даже сравнительно с красногородской шпаной.
— Летом я был в доме творчества, в Крыму, где познакомился с В., которого давно и нежно люблю. А потом, вернувшись домой, еще съездил в деревню Журавушка. Это была заветная мечта последних лет. Разве можно не побывать в деревне с таким названием? Слышите, как звучит — Жу-ра-вуш-ка! И не ошибся, увидел много незабываемого, познакомился, например, с колхозницей Дарьей. Тоже старинное русское имя, в нем есть все, — говорил Прозаик.
Он непрерывно менял позы: то упрется руками в трибуну, то ляжет на нее грудью, то выйдет на сцену и, подрагивая, пройдется туда-сюда. В конце выступления он сделал пол-оборота влево и, размахивая кулаками над головой, прокричал в окно угрозы президенту Америки, в его лице всем поджигателям войны: «Шансонетка!»
Когда он кончил, не раздалось ни звука. Лишь после того как Л. встала и захлопала, раздалось еще несколько хлопков.
О чем говорил поэт, Вадим совсем не понял. Он был еще смешнее прозаика. Тоже что-то героическое выдавал, сам толстый, дебелый. Это после жаркого южного лета. Где он прятался от солнца? В больнице? И выписавшись, сделался храбрым?.. Глядя на поэта, Вадиму вспомнилось, как семнадцатилетним, вернувшись с Севера, он вновь пошел на завод токарем и увидел новенького, принятого во время Вадимова путешествия. Новенький был толст. Стояла сентябрьская жара, все в цехе работали в майках. И у новенького майка протерлась не на груди, как обычно, а на выпуклом животе. Увидев эту дырку на животе первого послевоенного толстяка-работяги, Вадим долго хохотал. Этот дебелый поэт тоже был смешным. Выродок! Выродки!..
После поэта пошло чтение стихов. Пишущих прозу в объединении, оказывается, почти не было. Стихотворцы от семнадцати до пятидесяти бубнили, завывали, гнусавили, выкрикивали. Им хлопали сильно, жидко, так себе. Вадим ничего не понимал. Вдруг взорвался похожий на поросенка крепыш, ученик культпросвет-школы:
Нынче в «Доне», что стал и твоим и моим.
Многолюдно. Стихи говорят и прозу.
Это к счастью, должно, это радости знак.
Культпросвет вас приветствует тоже!
Раздался смех, но и аплодисменты. Будущему массовику-затейнику, видно, как раз так и надо было, пропустив одного-двух со стихами, он вскакивал и с места выкрикивал:
До всего нам будет дело.
Право первыми шагнуть,
Принять груз на плечи смело,
Искать во тьме кромешной путь…
Его радостно подбадривали:
— Давай, Сережа! Шпарь!
Не могло быть сомнения, что какая-то часть, скорей всего большая, пришла на собрание от нечего делать. — Вадим, сидя в центре зала, пытался задремать, но вдруг задрожали руки, он понял, что если не выберется отсюда и не напьется воды, то еще, чего доброго, впервые в жизни упадет в обморок.
* * *
В октябре женился Ленька Татаркин. Свадьба была в доме невесты, на Гниловской Мери, старшая сестра невесты, приехала на свадьбу из Орджоникидзе, где работала по направлению после института. Вадим, как и на Волчковой свадьбе, был свидетелем со стороны жениха, а старшая сестра Мери свидетельницей со стороны невесты. Старшей сестре, кажется, горько было, что она старшая, а замуж выходит младшая. И Мери, глядевшая вначале на необразованную публику, в том числе и на жениха с невестой, свысока, вдруг стала пить все без разбора. В конце концов ей стало плохо. Вадим помог ей выбраться во двор, там Мери вырвало. А потом, после того как он принес ей воды напиться и умыться, повисла на нем, страстно целуя, повторяя «Люблю! Люблю тебя». С Мери на шее он стал пятиться в глубь холодного и сырого сада и
