сестрой.
– Разве ты не знал, что у него еще есть семья в Германии?
– Знал. Но он всегда говорил: что прошло, то прошло. А если я расспрашивал, то дверь тут же закрывалась.
– Он что-нибудь знал обо мне? – спрашиваю я.
– О твоем существовании?
– Да.
– Он никогда не упоминал о тебе. Только о дочери, и все.
Так и должно быть, думаю. Иногда я задаюсь вопросом, жила ли я когда-нибудь на самом деле. Или всегда была лишь частью чьей-то жизни.
– Я спросил, есть ли у него фотографии. Моей немецкой сестры. Он ответил, что нет. Только представь: фотограф, который не сфотографировал собственную дочь.
Что бы сейчас чувствовала моя мама, если бы она была здесь? Незадолго до смерти она сказала мне: Я видела весь мир, но мое самое большое желание осталось неисполненным.
– У тебя есть с собой ее фотография? – спрашивает Элиас.
– Нет.
Это ложь. У меня есть фотографии в телефоне. Из больницы. Но я не хочу показывать ее такой. Мама бы этого не хотела. В ее квартире висели фотографии, на которых она была молодой. В форме стюардессы. В самых невероятных местах мира. Такой она и хотела бы остаться в памяти.
– Я допытывался у него, как она выглядит, кем работает… Он ответил, что она стюардесса. Это так?
– Да.
– В Палермо она тоже летала?
– Конечно.
– Когда я был студентом, то летними каникулами работал ночным портье в отеле. Там останавливались стюардессы и пилоты.
– Из Франкфурта тоже?
– Отовсюду. Когда Мориц рассказал мне об этом, много позже, я попытался вспомнить. Как выглядели немцы. Может, она там тоже ночевала.
Я представляю: моя мама в синей форме, поздно вечером в Палермо, возбужденная и уставшая, заполняет регистрационный листок, бросает быстрый взгляд на ночного портье, симпатичного араба – к сожалению, слишком молодого, отдает ему паспорт и идет в бар с другими девушками, капитан покупает всем выпивку, а рядом – ее брат.
– Ты разговаривал с ними?
Он качает головой.
– Ну и как ты себе ее представлял?
– Такой, как ты.
Он криво улыбается. Я смущаюсь.
– Она была совсем другой, – говорю я и отхожу в сторону, надеясь этим отвлечь от себя внимание, не люблю быть темой разговора. Но в этом полуразрушенном пространстве негде спрятаться.
– А твоя мать знала, – спрашивает Элиас, – что ее отец живет в Палермо?
– Мы даже не знали, что он жив.
– Но…
– Он пропал без вести. В пустыне. Эти слова закрывали любые расспросы. Моя бабушка не простила ему то, что он не вернулся. Она считала это предательством.
– Твоя мать никогда не искала его?
– У нее была навязчивая идея. Что он все еще жив, где-то там. Внешне она всегда вела себя так, будто ей все равно. Мол, зачем нужен этот отец. Но это было неправдой.
Элиас молчит. Это не равнодушное, а сострадательное молчание.
– Я бы хотел с ней познакомиться, – говорит он. – Когда она умерла?
– Не так давно.
– У тебя есть братья или сестры?
– Нет.
– Дети?
– Нет.
Он удивлен. Я криво усмехаюсь и добавляю:
– И я недавно развелась.
– Можно позавидовать, – говорит он с улыбкой.
– Что еще он про нас рассказывал? – спрашиваю я.
– Что вы не хотите с ним иметь дела.
– Но это ложь!
– А что не ложь? – спрашивает он, не ожидая ответа.
Мне нужна какая-нибудь опора.
– Где это было? Где вы говорили?
* * *
Камни, опрокинутые колонны, заросшие капители, небрежно разбросанные по лужайке. Это монастырский сад за церковью, он такой же, как и весь город, – тайна за тайной. И там играют дети.
– Вот здесь мы сидели.
Он указывает на остаток стены. Мы садимся на те же камни. Мой взгляд блуждает в небе. Вокруг разлит покой.
– У тебя есть фотография твоей мамы? – спрашиваю я.
– Да, но не с собой.
Он защищает ее, думаю я, ревнует, как и я. У всех есть фотографии в телефонах.
– В доме нет ни одной ее фотографии. И ни одной твоей. Это же странно?
Элиас молчит.
– Кто-то забрал часть снимков.
– Правда?
Ирония в его голосе приоткрывает мне дверь. Чтобы она не закрылась, я решаю не спрашивать, зачем он так поступил.
– Но я нашла одну. Там есть ты.
Достаю из сумочки фотографию, украденную из спальни. Мориц и Амаль в коричневом «ситроене», а двенадцатилетний Элиас на заднем сиденье. Он берет карточку из моей руки. На крошечный миг, прежде чем его лицо снова ожесточается, я вижу в нем этого мальчика.
– Ее ведь уже нет в живых?
Он возвращает мне фотографию, молчит.
– Расскажи мне о ней. Где она росла, после изгнания?
Элиас смотрит на детей, бегающих по руинам.
Затем спрашивает, бывала ли я когда-нибудь в Вифлееме.
Глава
18
Кого мы любим
И потеряли,
Они не там, где были раньше.
Но везде, где мы.
Августин
Вифлеем
Представь себе поле, где камни и красная земля. Вокруг бесплодные холмы, и весь мир забыл про тебя. Представь, повсюду, насколько хватает глаз, сотни наспех установленных палаток, и ночью ты просыпаешься от того, что ваша палатка ходит ходуном, ты видишь развевающийся брезент и отца, который тащит камни в ночи и кричит тебе, шест держи, и ты хватаешься за шест палатки, всем твоим маленьким телом противясь ветру, а дождь хлещет внутрь. Утром все вокруг покрыто липкой грязью, сначала снаружи, а потом внутри, потому что никто больше не снимает обувь. Пальцы все время влажные и холодные, сейчас зима, а отец, который учился в Англии, говорит, что здесь, на холмах вокруг Иерусалима, выпадает столько же осадков, сколько в Лондоне. И ты представляешь, как они живут в своих красивых домах, эти жители Лондона, с камином и крышей над головой, и постепенно понимаешь, что все хорошие места этого мира отныне тебе недоступны. Тебе, которой были открыты все горизонты, которая выросла в одном из красивейших домов Яффы, с окнами на море, на запад. Для которой все было возможно, кому дозволено было учиться в Collége des Freres и кто видела себя танцовщицей в театрах Лондона и Парижа. И твой паспорт не имеет никакой ценности, потому что «Палестины», которую британцы напечатали на нем золотыми буквами, больше не существует. Ты еще хранишь его, свой паспорт, как и отец хранит паспорт твоей матери, похороненной где-то на обочине дороги, под пылью и камнями. Эта мысль закрадывается в голову, как холод под твою мокрую одежду, а на следующую ночь дождь превращается в потоп. Это то самое поле, говорит отец, где пастухи сторожили стада, когда им
