Мы прошли таможню. На границе миров из числа нашей компании ссадили двоих человек. Их вернут обратно на Андон. Процедура до странности проста. Заходят таможенники и всматриваются в лица. Даже не в лица, их интересуют глаза. Взгляд беженца, как бы он ни пытался это скрыть, осознан и тревожен. Стараюсь выглядеть расслабленным и непринужденным. Ко мне подошла молодая девушка из сотрудников и предложила пройти в сектоб, за ширму.
Она проходит вперед меня, отгибает падающую перед моим лицом ширму, и мы оказываемся в обитом серым пластиком закутке, в углу стоит нечто наподобие стола и два стула.
— Присаживайтесь, — командует она, указывая на стул. Я не знаю, куда деть руки, и начинаю рассматривать ее, настраивающую что-то в микрокоме. Через минуту она пристально смотрит мне в глаза, вспышка, я ощущаю поднимающийся откуда-то снизу страх и чувствую, как потеют ладони. Я беженец. Все сейчас зависит от нее, от этой высокой статной барышни. Она смотрит не моргая, пристально, как окулист, выискивающий у меня катаракту и глаукому, которому пообещали в случае успеха сто тысяч рюмов. Вдруг взгляд ее меняется, она начинает моргать, встает, подходит ко мне, наклоняется, я слышу на своем лице ее теплое дыхание.
Вдруг убегает куда-то в соседнее помещение и протягивает мне чашку, на четверть наполненную грязной дождевой водой:
— Пейте.
— Это же запрещено!
— Пейте скорее.
С жадностью пью воду. На зубах скрипит песок, пока ее поцелуй обследует мои влажные губы. В голове проносится тысяча мыслей-сценариев, что будет дальше. Я аккуратно приоткрываю один глаз и вижу ее плотно сомкнутые длинные ресницы, которые слегка подрагивают. У меня во рту гуляет и насвистывает от удовольствия ее язык. Прислушиваюсь к своим органам чувств. Они, пожалуй, так же, как и я, обескуражены происходящим. В это же время показалось, что вкус, который я чувствую все сильнее, рождающийся от поцелуя, мне очень знаком. Она разомкнула влажные губы и взглянула на меня своими ярко-желтыми глазами. И глаза эти вдруг на секунду тоже показались мне знакомыми. Где я ее видел? Не вспомнить, мешает искаженный цвет.
— Уходите, — сказала она тут же, подталкивая меня. — Быстрее.
С той стороны ширмы доносились какая-то возня и разговор пилота с помощником. Она еще раз поцеловала меня. И тут я допустил ошибку, которая, как размышлял впоследствии, могла мне дорого обойтись. Я дотронулся рукой до ее твердой груди. Она бесшумно заплакала и стала раздеваться.
— У нас максимум пять минут. Я сразу поняла, кто вы.
За любой секс не в специально отведенных для этого местах, даже самый невинный с точки зрения репродуктивности, на Андоне полагается смертная казнь, мгновенно приводимая в исполнение скоро собирающимся автоматическим составом суда присяжных, всегда единогласно выражающих свое мнение. Система слежения сообщает данные ближайшему автомату, он готовит решение и отправляет его в участок, дальше — вопрос одного-двух дней, мы на крючке.
— Мы на корабле.
— Ну что!
— Раньше надо было думать! Дожили! За секс — смертная казнь… Ну и хрен с ним. Звать как?
— Ребекка, — прошептала она. — Уходите!
— Сколько тебе лет?
— Сорок четыре.
— Выглядишь моложе.
— Это протопрепараты, они гормональные. Национальная программа по омоложению женщин. Нас убедили, что иначе мужчины не хотят нас.
— Откуда ты?
— Из Харрана.
— На Земле, на Земле где ты жила?
— Это на Земле. Я люблю тебя, — сказала Ребекка. — Мне вчера сделали укол «любви». Я не хотела секса с мужчинами, а укол позволяет пробудить чувства.
— К первому встречному?
— Нет, у меня есть распечатка качеств, которыми должен обладать партнер. Вы подошли.
Застегнув ремень дрожащими руками, я отдернул ширму и твердым шагом прошел на свое место.
— Посмотри, как сейчас будет красиво, — обратился ко мне пилот, его зовут Маар, — я всегда получаю эстетическое удовольствие, когда вижу эту картинку.
Мы преодолеваем грязно-серо-желтый искусственный каркас, служащий искусственным куполом, защищающим атмосферу Андона от обмена с внешними слоями, и перед нами открывается голубое, чистое, светящееся солнечным светом небо с редкими белыми перистыми облаками. Небо, которого я не видел так давно, что у меня заболели глаза. Все внутри наполнилось искрящимся восторгом. Скоро я буду дома. Я лечу домой, чтобы выпить стакан воды. Где Ребекка? Сейчас можно увидеть ее в настоящем цвете. Может быть, я вспомню ее.
— Дайте воды. Обычной, самой простой воды, с газом, без газа — мне все равно. Но просто воды, — прошу я. — Сколько-нибудь, стакан, полстакана, в конце концов, глоток. Я умираю без воды, — умоляю я.
— Воды нет, — говорит мне кельнер. — Сок, чай, кофе, лимонад, пожалуйста. Воды нет.
— Где же она?
Я умру. Я больше не могу пить соки, чай, кофе. Меня это бесит!
— Дайте воды! Воды!
— Ее никогда здесь и не было. — Подавальщик из социальной столовой, прокатав мою картограмму, развел руками. — Вода привозная, это раз, и потом, ее поставляют только для элитарных слоев общества. Здесь никто не пьет воду и — он лукаво улыбается, подразумевая всю нелепость моего обобщения, — никто еще не умирал. Вам нужна любая жидкость, пейте. — Он показывает на стаканы с соком. — Какая вам разница, если бесплатно…
Я отворачиваюсь, потому что ненавижу этот мутно-желтый сок со странной мякотью и сладкую коричневую газировку. Я смотрю на людей вокруг себя. Еще одна странность этого места — здесь нет цвета. Я вижу всех, и все видят меня в сепии. Греки называли этот цвет каракатицей. Это все оттенки коричневого, от них очень устают глаза. Одно дело смотреть фильм или просматривать фотографии в цветном мире с этим эффектом ретро, другое дело — жить в нем. Даже черно-белый мир кажется более сносным. Невыносимо, когда просыпаешься утром и все опять и опять желто-коричневое. Одно это может свести с ума. Но человек такая скотина, как говорил мой отец, ко всему привыкает. Многие привыкли. Я ощущаю себя погруженным в мир чужих фотографий, мне не прижиться в этой конструкции мироздания. Безумный, искусственный мир, лишенный даже частицы божественного провидения. Проклятая технократия.
— Я хочу назад. Должен быть выход. Должен, — делюсь я со своей соседкой, полной дамой лет пятидесяти, работающей вместе со мной. Если это можно назвать, конечно, работой. Я не знаю даже, что это. Это странная деятельность. Работой здесь называется жизнь. Совместная жизнь двух особей противоположного пола. Работа таким образом продолжается все двадцать четыре часа в сутки, точнее — шестнадцать часов, потому что чистым отдыхом считается только восьмичасовой сон.
