русской духовности, которым Блок прежде не увлекался, но к которому счел нужным обратиться в годы кровавого хаоса.
Соблазн возвести родословную русского этноса к воинственным непобедимым кочевникам южнорусских степей, не имея прямых исторических оснований, тем не менее возбуждал воображение поэтов. «Скифство», лелеемое в первые послереволюционные годы членами кружка Иванова-Разумника, имело прочную основу в литературе, живописи и музыке Серебряного века. В поэзии до этого были «Кочевники красоты» и «Пляшущий скиф» Вс. Иванова, «Грядущие гунны» Брюсова и его же вариант «Скифов» в менее воинственном ключе. В отличие от Брюсова, Блок не противопоставляет себя темной толпе, но полностью идентифицирует себя с нею («Нам внятно все…»). Автор «Скифов» выступает с позиций яростного анти-европеизма, отдаваясь, по определению Г. Федотова, «во власть дикой, монгольской стихии». Мы видим здесь антитезу соло-вьевскому «Панмонголизму», то есть апологию «азиатского» начала в русской культуре, которое выплескивается в большевистской революции.
А. Эткинд пишет о «Скифах» как о любимом стихотворении левых эсеров, евразийцев, сменовеховцев и возвращенцев, характеризуя блоковский текст как манифест русского национализма, враждебного Европе, «основополагающий текст недоразвившегося, но вечно актуального русского фашизма, его „Майн кампф“» (‹201>, с. 203). Но Блок априори не мог быть носителем фашистской и ультранационалистической идеологии. Скорее его «панмонголизм» (хотя скифы и не имеют отношение к монголоидной расе, а в стихотворении даже противопоставляются «свирепым гуннам») — судорожная попытка самоутешения, самообольщение фантомом первозданной, якобы исконной скифско-русской стихии варварства, которая, в полном соответствии с давним убеждением поэта, призвана сокрушить европейский гуманизм. Апология торжествующего варварства в «Скифах» звучит куда более внушительно и торжественно, чем в «Двенадцати», где жанровые сцены и приземленные диалоги снижают патетику повествования.
Однако поэтическое предвидение (как и в случае с «Двенадцатью») сыграло злую шутку с автором «Скифов». Когда Блок восклицал: «Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет // В тяжелых, нежных наших лапах?» — он едва ли мог предполагать, что сам вместе со всеми друзьями и близкими уже попал в смертельные объятия «скифов», вырвавшихся из недр России, что ярость этих неукротимых орд, одушевленных неистовыми камланиями жрецов «свободы и демократии», уже обратилась не столько на «пригожую Европу», сколько на своих же собратьев.
Таким образом, «Скифов» Блока можно считать настоящим пророчеством поневоле, интуитивным озарением поэта, «посетившего сей мир в его минуты роковые». Реальное осознание происходящего как окончательного крушения гуманизма пришло к нему значительно позже, на пороге гибели.
Еще в статье «Народ и интеллигенция» (1908), написанной вскоре после Первой русской революции, Блок с энтузиазмом говорит о предстоящих испытаниях, антисипируя их в контексте своего псевдоницшеанского трагического пророческого видения мира. Коллизия между высокой культурой и низменной прозой жизни, в его представлении, должна быть решена в пользу жизни, поскольку народ в конце концов всегда прав, а служение народу предполагает жертвенность. Но «мужественное веянье» Блока, его умозрительное принятие вызова времени, не предусматривало, разумеется, полного и безвозвратного крушения элитарной культуры, к которому дело шло. Антиномия культуры и жестокой реальности далее отчетливо прослеживается в его знаковых программных статьях послереволюционного периода: «Интеллигенция и революция», «Искусство и революция» и др.
Читая эти работы, мы не должны забывать о предыстории их создания. Ведь Блок, последний русский романтик, жил и мыслил более эмоциями, нежели разумом. Его манила космическая стихия музыки, вселенские ритмы, из которых он выводил и «музыку революции». Ницшеанство, подсказавшее в прошлом стихи цикла «Заклятие огнем и мраком», ныне велело поэту принять дионисийскую стихию варварского разгула. В революции он видел также перст Судьбы, указующий на воспетую им Россию и лично на него, Блока. Еще до октябрьских событий, 14 апреля 1917 г. Блок записывает в дневнике: «Я не имею ясного взгляда на происходящее, тогда как волею судьбы я поставлен свидетелем великой эпохи. Волею судьбы (не своей слабой силой) я художник, то есть свидетель. Нужен ли художник демократии?» (‹40>, с. 451). А если так, то выбора не дано:
Пускай я умру под забором, как пес,
Пусть жизнь меня в землю втоптала, —
Я верю, то Бог меня снегом занес,
То вьюга меня целовала!
(«Поэты», 1908)
Возможно, какое-то время после революции Блок еще верил в то, что великий Мятеж освобожденного духа завершится конечной победой добра, разума и справедливости. Однако через некоторое время, пресытившись созерцанием кровавой вакханалии, которую он еще недавно славил, поэт постепенно прозревает. В речи на юбилее М. Горького он обращается к маститому фавориту новой власти с призывом унять кровопролитие, которое уже стало «тоскливой пошлостью», — унять при помощи опять-таки музыки, то есть силой художественного слова, в которую он еще продолжает верить.
В сугубо провиденциальной программной работе «Крушение гуманизма»(1919) Блок развил свои идеи прежних лет, приходя к парадоксальному выводу: «Цивилизовать массу не только невозможно, но и не нужно. Если же мы будем говорить о приобщении человечества к культуре, то неизвестно еще, кто кого будет приобщать с большим правом: цивилизованные люди — варваров, или наоборот: так как цивилизованные люди изнемогли и потеряли культурную целостность; в такие времена бессознательными хранителями культуры оказываются более свежие варварские массы» (‹38>, с. 236). Апология варварства в 1919 г., безусловно, была нужна Блоку для объяснения и оправдания разворачивающейся на его глазах абсурдно жестокой драмы революции. Ведь иначе оказалось бы, что он долгие годы накликал на Россию чуму!
Перечеркивая роль «пророков» — интеллигентов как движущей силы истории, Блок тем не менее не теряет последней надежды отыскать для себя место под новым солнцем: «Я утверждаю, наконец, что исход борьбы решен и что движение гуманной цивилизации сменилось новым движением, которое также родилось из духа музыки; теперь оно представляет из себя бурный поток, в котором несутся щепы цивилизации; однако в этом движении уже намечается новая роль личности, новая человеческая порода; цель движения — уже не этический, политический, не гуманный человек — а человек-артист; он и только он будет способен жадно жить и действовать в открывшейся эпохе вихрей и бурь, в которую неудержимо устремилось человечество» (там же, 250).
Увы, живший в мире грез и смутных чувствований Блок заблуждался. По сути дела, он сам привел себя к крушению идеалов, а затем и к смерти. К. Юнг, анализируя в работе «О подсознании» подобные ситуации с позиций психоанализа, отмечает: «Таинственная „рука“ может даже направить нас к гибели: сны иногда оказываются западней или похожи на нее. Случается, они ведут себя, как дельфийский оракул, предсказавший царю Крезу, что когда он перейдет реку Галис, то разрушит великое царство. Лишь потерпев сокрушительное поражение
