Пристанционный поселок с вытоптанным, захламленным на задворках лесом совсем не походил на зажиточный Счастливый, где довоенные дачи советских творческих работников уступили место коттеджам их талантливых внуков и навороченным особнякам мордатых отпрысков никому не известных фамилий. Уже лет десять, как «счастливчики» распростились с грядками, вырубили старые груши, сливы и яблони, служившие когда-то единственным источником витаминов для детей творческой интеллигенции, и ныне за высокими заборами зеленели английские газоны, обсаженные голландскими тюльпанами, японскими, напоминающими маки пионами, немецкими плетистыми розами, шариками подстриженных туй. Одним словом – Европа.
За железной дорогой была Азия. Ну, если и не Азия – хотя с учетом стремительно меняющегося этнического состава жителей Подмосковья все к тому идет, – то Россия пятидесятилетней давности, это точно. Неискоренимые российские избушки с маленькими чердачными оконцами, дома с толстыми двойными рамами, в большинстве своем нескладные из-за вытянувших крышу вбок пристроек, вскопанные под зиму огороды, россыпи гниющих яблок под деревьями с посеревшей за лето побелкой – все это живо напомнило Люсе страну ее детства. В такую страну она, пожалуй, не хотела бы вернуться, даже если бы произошло чудо и она вновь превратилась в маленькую девочку.
Возле колонки, от которой тащили ведра две узкоглазые тетки некоренной национальности, Костя свернул в переулок и остановился около большого одноэтажного дома. Левая часть была аккуратно темно-зеленой, правая – голубой, облупленной. В огороде у любителей небесной лазури сохли на веревке простыни и несколько пар рабочих мужских штанов. Значит, нам налево, рассудила Люся.
За невысоким забором из свежевыкрашенного штакетника – не иначе как Костя летом подновил, – за густыми кустами спиреи, боярышника и черноплодки виднелся большой, заросший, старый сад. Серебристая от заморозка трава, скользкая доска через канаву, склонившаяся под тяжестью кистей, предвестников суровой зимы, оранжево-красная рябина у калитки снова перенесли в детство, но это дежавю было из разряда поэтических.
– Вот здесь мы и обретаемся. – Костя переложил сумку с арбузом из одной руки в другую, толкнул скрипучую калитку и отступил, пропуская Люсю вперед.
Пожилые хозяйки, одна повыше, построже, другая покруглее, повеселее, розовощекая, обе в одинаковых вязаных шапочках на пышных седых волосах и в куцых дачных пальтишках, топтались на незастекленной терраске, заставленной ведрами, кастрюлями и мисками с осенними яблоками. На нижней ступеньке крыльца в позе сфинкса лежал кот – пушистый сибирский красавец тигрового окраса, с огромными зелеными глазищами. Симпатичная компания!
– Здравствуйте… доброе утро, – первой поздоровалась Люся, пробравшись по узкой дорожке между сырыми колючими кустами к дому, и приветливо улыбнулась. – Меня зовут Людмила Сергеевна.
Настороженные учительницы и кот мгновенно ожили, разом ринулись навстречу долгожданным гостям. Взаимные любезности, пожатия рук и тысяча слов в минуту:
– Здравствуйте, здравствуйте… Олимпиада Кирилловна (это, безусловно, была Костина мать, учительница математики)… А я Маргарита Кирилловна (а это – младшая, улыбчивый славист Маргоша)… Костенька, заходите скорее в дом, холодно, мы вас ждем с завтраком… Раздевайтесь, Людмила Сергеевна… Вот здесь можно вымыть руки… Маргоша, включи, дорогая, чайник, он уже, наверное, простыл, и достань, пожалуйста, из холодильника творог, сметану и масло… Присаживайтесь, Людмила Сергеевна.
– Можно просто Люся, – снова улыбнулась она разлюбезной Олимпиаде Кирилловне, посчитав, что по имени и отчеству та назвала ее уже достаточно, чтобы составить о ней впечатление как о приличной женщине, а не какой-то там хабалке. И присаживаться не стала – вызвалась помочь. Забрала у Олимпиады из рук графинчик с пунцовой домашней наливкой и поставила посередине сервированного к завтраку стола под розовой льняной скатертью, предназначенной, вне всяких сомнений, исключительно для торжественных случаев.
Сына с возможной невесткой встречали во всеоружии: тут тебе и разогретый в духовке пирог с капустой, и шарлотка с яблоками, и три вида варенья, и рыночный творожок со сметаной, и ветчинка.
– Ух, ты, здорово! А у меня холодильник пуст, как душа ревизиониста! – объявил, припомнив старую шутку, Костя, в предвкушении завтрака потер руки и, оглянувшись на мать, воровато подцепил с тарелки кусок колбасы. – Мам, Маргош, давайте садиться! Боюсь, Люсечка сейчас умрет с голоду…
– Перестань, – рассердилась Люся и хлопнула его по руке, уже нацелившейся на пирог.
– Ах, садитесь скорее, садитесь! – испуганно воскликнула Маргоша, которая приняла слова племянника за чистую монету. Водрузив на стол электрический чайник, она присела по правую от Люси руку и обернулась к ней еще более румяным от хлопот по хозяйству пухленьким лицом: – Люсенька, вам чай или кофе?
– Чай, пожалуйста.
Чтобы не обидеть хозяек, она попробовала шарлотку, бурно повосторгалась, записала всем известный рецепт, долго и обстоятельно выспрашивая Маргошу, что за чем нужно класть и сколько нужно печь, и, не дожидаясь, когда та опять настойчиво примется угощать, потянулась к вазе с яблоками.
– Можно яблочко?
– Не можно, а нужно! – хором ответили хозяйки и, переглянувшись, рассмеялись.
– В этом году, как вы, конечно же, успели заметить, сумасшедший урожай яблок. Мы с Липочкой просто устали их собирать! – весело пожаловалась Маргоша. – Вы ешьте, ешьте, не стесняйтесь. Мы вам и с собой дадим. Хоть целый мешок.
– Спасибо большое! Мешка будет многовато, а несколько штучек возьму с удовольствием. Обожаю подмосковные яблоки.
Политес, кажется, был соблюден полностью, контакт налажен, настала пора дать слово дачницам, одетым, как капуста, в шерстяные одежки, несмотря на жарко протопленную печь-голландку. Судя по сетованиям на темные вечера и холодные ночи, им не терпелось выяснить у Кости, когда же наконец он заберет их в Москву.
Жестокосердный, он, однако, делал вид, что не замечает их тонких намеков, и, как только на секунду воцарилась тишина, начал отчитываться о поездке в Италию. Оседлал любимого конька: Палаццо Веккьо, Микеланджело, Козимо Первый, Лоренцо Медичи… Прослезившиеся от проявленного к ним трогательного внимания – привезенного в подарок альбома с репродукциями картин из галереи Уффици, – матушка и тетушка сразу позабыли про вожделенную, с горячей водой и теплым клозетом Ордынку. Слушали Костю затаив дыхание и обменивались взглядами, полными восхищения и гордости: какой наш Костенька умный, какой эрудированный!
Посмеиваясь про себя, Люся грызла сочный, с дерева, полосатый штрейфлинг и ждала той минуты, когда сможет встать на защиту замерзших бабушек. Ох, как она понимала их желание смотаться отсюда как можно быстрее! Будь ее воля, она и сама сбежала бы в Москву. Дождливой осенью на каширинской даче, несмотря на все удобства, компьютер, Интернет, домашний кинотеатр и прочее, ее охватывала невыносимая тоска. Тут же, без удобств, вообще тронешься.
Широкими окнами и высоким потолком с деревянными балками просторная светлая комната, наполненная стойким яблочным духом, очень походила на столовую в доме Еремевны, в детстве казавшуюся Люсе огромным залом в сказочном дворце. Нюша так и говорила – «зала». Но здесь «зала» служила и столовой, и спальней, и кухней одновременно. За тяжелой, утепленной снаружи дверью была летняя терраска, продуваемая всеми ветрами, а дальше часов с семи вечера – лишь мрак и холод. Естественно, старушки, как чеховские сестры, рвались в Москву.
Кстати, их и старушками-то трудно было назвать, скорее – пожилые дамы, которых совершенно незачем выпасать. У них свои интеллигентские интересы, в городе их ждут друзья-приятели, наверняка не умолкая звонит телефон. Тетки они, видно же, хорошие, коммуникабельные, гостеприимные. А здесь им с кем общаться? С киргизками у колонки?
Вроде только-только познакомились, а Люсю уже не покидало ощущение, что она знает Олимпиаду и Маргошу давным-давно, настолько ей были понятны все их душевные порывы. Может, свою роль сыграли Костины предвариловки, а может, собственное постоянное, изо дня в день, общение с Нюшей, приблизительно их ровесницей, у которой тоже все всегда написано на лице. По меняющемуся выражению их лиц, непроизвольным нетерпеливым жестам и переглядыванию угадать их чувства и мысли не составляло труда – интерес к Костиному рассказу угасал, верх брало желание выяснить свою участь, и уже охватывало сомнение: «Неужели мы зря два дня подряд паковали варенье в коробки, спешили уложить вещи?» Картонные коробки с вареньем, надежно перевязанные толстой синтетической веревкой, и два трогательных аккуратных чемоданчика стояли в углу, у окна, готовые к немедленному отъезду.
