— Глиняное чудовище? — подсказал доктор.
— Откуда знаете?
— Вы разговариваете во сне, вдобавок пытаетесь оказать сопротивление. Утром пришлось делать дополнительную инъекцию.
— Я кого-нибудь ударил?
— Было близко к тому… К сожалению, это не моя область. На завтра я пригласил хорошего специалиста, он с вами побеседует.
Сидоркин криво улыбнулся.
— Тоже думаете, что у меня крыша поехала?
— Кто знает… Скорее всего это последствие сильного душевного потрясения и черепно-мозговой травмы. Правда, рентген ничего не дал. Надо проводить более детальное обследование. Ничего, посмотрим. Пока нет причин для особого беспокойства. Голова сильно болит?
— Вообще не болит… Скажите, Данила Петрович, вы сами верите во все это?
— Во что именно?
— Ну, допустим, в оборотней? В то, что рядом есть другой мир и там полно всякой нечисти. Или это все бабушкины сказки?
Доктор провел ладонью по глазам, сгоняя усталость.
— Нечисти, Сидоркин, хватает и в нашем мире. Уж чего-чего, а этого добра… Что касается вашего вопроса… Я врач, всякого нагляделся. Кому другому, может, не сказал бы, а вам скажу. Оборотни, как вы их называете, живут в каждом человеке, но редко выходят наружу. Для того чтобы человек стал оборотнем, надобны какие-то чрезвычайные обстоятельства. К примеру, клиническая смерть.
— Вы серьезно говорите?
— Вот вам чисто житейский случай. В моем доме живет один человек, умница, прекрасно воспитанный, интеллигентный… С ученым званием. Занимается, кажется, литературоведением. Мы с ним вместе иногда прогуливали собачек. У него чистокровная лайка, а у меня кобель дворянских кровей по кличке Бубон. Беседовали не раз. Не было предмета, о котором этот господин не высказал бы глубокого, интересного суждения. Но главное, что меня поражало в нем, — какая-то детская добросердечность, расположенность к людям… И представьте себе, этот интеллигент, профессор кислых щей, неизвестно по какой причине, впадает в первобытную ярость и обыкновенным кухонным ножом закалывает собственную жену, тоже, кстати, образованную, деликатную особу пожилого возраста. Но этого ему показалось мало, и он точно таким же способом убивает взрослую дочь, сотрудницу престижной фирмы «Евдокимов интернейшнл». Что это, по-вашему? Он сам это сделал или вырвавшийся вдруг на волю оборотень, его второе, тайное «я»?
— Может, просто сбрендил? Или паленой водки напился? Сейчас такие бывают суррогаты, вроде белены на спирту.
— Сбрендить тоже можно по-разному… Нет, дружище, дело не в этом. Есть десятки причин, которые могут подвигнуть на преступление, но по сути они ничего не объясняют. То есть не объясняют главного. Отчего в нормальном, умном человеке, меломане, поклоннике изящного, внезапно пробуждается дикий, жаждущий крови зверюга? Он же не взялся ниоткуда. Значит, прятался где-то в недрах сознания, выжидал удобного момента, чтобы напасть.
— А сам он что говорит?
— Ничего не говорит. Кается, плачет. Хочет умереть. Зверюга показался, насытился и исчез.
— Мой оборотень другой, — сказал Сидоркин. — Он не прячется.
— Глиняный-то?
— Глиняный — это во сне. На самом деле он скорее стальной. Силища как у быка.
— Почему же он вас не добил?
— Я думал об этом. — Сидоркин зажмурился от горького воспоминания. — Ни к чему не пришел. Может, растягивал удовольствие, не знаю. Тут что-то кроется. Что-то очень важное. Я чувствую, да понять не могу.
— Ладно. — Доктор поднялся на ноги. — Отдыхайте. Но больше — ни-ни. Не стоит испытывать себя на прочность. Вы же разумный человек.
— Был разумный, — ответил Сидоркин, но уже как бы сам себе.
Очнулся среди ночи, и пробуждение было отчаянным. Глиняный Голем с рожей волосатика, паскудный, как тысяча смертей, пожаловал наяву. Сидел на том же стуле, где недавно сидел Данила Петрович. Молча смотрел на Сидоркина, с глиняных губищ сползала на коричневый подбородок струйка желтоватой слюны. Из полуоткрытого рта торчали два черных, как смола, клыка. Надо отдать должное Сидоркину, он не сдрейфил, хотя сжался под одеялом в комок и голову втянул в плечи. Звать на помощь бессмысленно. Почему-то он знал, что если крикнет, заблажит, то лишь насмешит Голема, если допустить, что тот умеет смеяться.
Они разглядывали друг друга целую вечность, и Сидоркину стало мерещиться, что он и раньше встречал волосатика, но не мог вспомнить где.
— Будешь убивать? — спросил безразлично.
Вместо ответа чудовище смачно срыгнуло, и липкая слюна брызнула Сидоркину в глаза.
— Понятно, — сказал он. — Не желаешь разговаривать. Хоть последнюю маленькую просьбу можешь выполнить?
Чудовище зевнуло — и на Сидоркина потянуло могильной сыростью. Он расценил зевок как согласие.
— Скажи, кто ты? Почему злобствуешь? Вот и вся просьба.
Волосатик надвинулся ближе и по-прежнему молчал. В мутных глазах зажглись коричневые звездочки, как две свечки на пасхальном куличе.
— Черт с тобой, — сорвался Сидоркин. — Давай, попробуй. Сожри меня. Только не подавись.
Чудовище озабоченно заквохтало и обхватило Сидоркина мягкими лапами за шею. В ту же секунду у майора остановилось сердце. С неописуемой тоской он отследил, проводил последний сердечный толчок, улетевший в небеса. Он был мертв, но сознание бодрствовало. С огромной высоты он видел свое сжавшееся, слипшееся под одеялом тельце и сидящего Голема, заботливо вылизывающего шершавым песочным языком вставшие дыбом волосики на его голове. «Только и всего? — с облегчением подумал Сидоркин. — Значит, это и есть то самое, чего все боятся?»
С этой счастливой мыслью канул в вечность, а когда снова проснулся, волосатик исчез и в окно заглядывало утреннее солнце. Две радости ожидали его в этот день. Первое, смерть от могучей руки волосатика произошла все же в многоступенчатом сне, как бывало с ним и раньше, и Сидоркин к этому уже привык, и второе — дежурила медсестра Даша, которая присутствовала при его возвращении из небытия. Светловолосая, светлоглазая, стройная, как сосенка, девушка действовала на него получше элениума. Она воплощала в себе все, что он любил в той жизни, которую хотел отнять у него глиняный Голем. Разумеется, Даша обещала намного больше, чем могла дать, но в этом и заключался великий секрет недостижимости счастья.
Он еще не совсем очнулся, когда она сунула ему градусник под мышку, поэтому не успел схватить ее за что попало и потискать, как у них повелось с первого дежурства. Да и девушка была настороже. Поставив градусник, ловко отскочила чуть ли не к умывальнику. Смотрела на него с сочувствием.
— Опять ты так кричал, Антон, так кричал! Прямо страшно слушать.
— Когда кричал? Ночью?
— Ночью тоже. Даже упал с кровати. Наверное, снится что-то ужасное, да? Опять этот урод?
Сидоркин немного подумал.
— Если я упал с кровати, кто же меня поднимал?
— Клавдия Степановна вместе с дежурным врачом. Я только утром заступила. Ничего не помнишь?
Как падал, он не помнил, зато помнил многое другое, о чем не следовало говорить светлоглазой красотке. Зачем смущать детскую душу потусторонними миражами?..
— А вот не надо так делать, — заметил хмуро.
— Как?
— Скажи, Дарья Леонидовна, медсестры дают клятву Гиппократа? Или только врачи?
— Только врачи, а что?
— Хочешь знать, почему я упал?.. Я ведь за тобой погнался и споткнулся о пенек.
— Значит, это было в лесу? — уточнила Даша.
— На опушке. Чего-то в последнее время мне вообще не везет с женщинами. Чем-то я их отпугиваю.
— Потому что очень настырный, — объяснила Даша. — Мы же договорились, правильно?
— О чем?
— Что не будешь приставать, пока не выздоровеешь. Должен же понимать, что я на работе.
— Может, я вообще не выздоровлю. О том и речь.
— С чего ты взял?
— Доктор намекнул.
— Ой, ну что ты, честное слово, опять выдумываешь. Данила Петрович не такой, чтобы намекать.
— Да он не нарочно. Просто вырвалось от жалости. Поглядел на меня и заплакал. Эх, говорит, парень! Такой молодой, а уже одной ногой в могиле. Тебе бы, говорит, сейчас девушку хорошую под бочок, сразу пошел бы на поправку.
Даша поощрительно улыбалась издалека.
— Справишься с девушкой-то?
— Думаю, да. Попытка не пытка.
Ее улыбка и пустяшный разговор были для него как бальзам на душу. Темень, где обитало волосатое чудовище, отступила. Он с аппетитом умял тарелку пшенной каши, попил горячего, бледно-зеленого чаю с бубликом, намазанным сливочным маслом. Так бы и лежать весь век в теплой постели, не вставая. Только не спать. Как бы сделать так, чтобы не спать?
Ближе к обеду Данила Петрович привел обещанного психиатра и оставил их одних. Психиатра звали Гарий Давыдович. Пожилой мужик с вытаращенными глазами и бледным лицом, на котором отражалась мировая скорбь, берущая начало в глубине веков. Повел он себя по-свойски, уселся прямо на кровать, потеснив Сидоркина, и круглой, как оладья, ладошкой похлопал по животу.
