– А! Рад вас видеть! Я всегда спрашиваю себя, что сталось с теми людьми, с которыми я обедал? Назовите-ка ваше имя. Да! Магнан! Так оно и есть. Что там у вас на этот раз?
И он протянул мне свою огромную мертвенно-бледную ручищу.
– Приказ об отступлении, господин полковник.
– Об отступлении? Но я только и делаю, что отступаю. И куда, по-вашему, я должен отступать? Нас атаковали со всех сторон и, похоже, собираются уничтожить. Куда отступать?
– За Луару, господин полковник.
– Какое же это отступление? Это уже бегство!
– Приказ срочный, господин полковник. Мосты будут взрывать.
– Ладно, это мы еще посмотрим… Но не могу же я отступать с небритой щекой!
И он снова принялся бриться, старательно подравнивая линию усов. Этот человек обладал способностью заражать своим спокойствием. Однако я услышал, что стреляют уже все ближе. В этот момент появился младший офицер.
– Господин полковник, здесь скоро будет жарко. Меня послал к вам капитан Дюшмен.
– Прекрасно! – сказал Ла Марвиньер. – Передайте капитану, чтобы он держал меня в курсе. Скоро буду.
Я думал, он сразу вылезет из своей бадьи. Ничуть не бывало!
– И велите поднести мне ящик с гранатами. Так, чтобы я мог достать рукой. – Тут он обернулся ко мне: – Меры предосторожности никогда не помешают. Я всегда остерегаюсь неожиданностей. И потом, я ведь вам уже говорил, что я…
– Сердечник, господин полковник? – улыбнулся я.
– Совершенно верно! Не смейтесь. Любопытно, что никто не желает в это поверить. Топар! Салфетку… – Он вытер руки. – Карту…
У него была только карта Мишлена, и хорошо, что была.
– Так! А теперь, Магнан, вы мне окажете небольшую услугу. Подойдите-ка!
Я наклонился к его голому плечу.
– Я буду отступать вот здесь, по мосту Б. Не будете ли вы так любезны попросить не взрывать мост до… Который теперь час? Десять? До половины первого. Идет? Езжайте тотчас же. Спасибо, старина. До скорого.
Пули уже цокали о землю совсем близко. А он снова окунулся в бадью:
– Еще минут пять. Сегодня такая жара…»
Магнан непроизвольно заговорил голосом полковника, потом продолжил уже своим голосом:
«Сознаюсь, я уезжал с сожалением. Я дорого бы дал, чтобы увидеть, как Ла Марвиньер, выпрямившись во весь свой огромный рост, швыряет в неприятеля гранаты.
Конечно, в половине первого он к мосту не подошел. В три часа охрана получила приказ взорвать мост. И с этого момента мы мысленно занесли Ла Марвиньера в списки погибших. Все о нем сожалели и говорили, что он хоть и был совершенно чокнутый, но… Если бы все вели себя так, как он!
Однако двадцать пятого июня… – Магнан слегка помолчал и тихо заговорил: – Господи, какой был прекрасный день! Вы не поверите… Итак, двадцать пятого июня, проезжая маленький городок на севере Дордони, я узнал, что Ла Марвиньер находится там. Я застал его в доме нотариуса. На дверях висела табличка «Командный пункт полковника», с цветами его герба, стоял часовой, на месте был дневальный – словом, все как положено. Невозмутимый Ла Марвиньер со своей неизменной тростью восседал на стуле времен Генриха Второго.
Первыми моими словами были:
– Господин полковник, что с вами тогда случилось?
– Что со мной случилось? Ничего. Мы переправились вечером на лодках, а потом… Меня словно все забыли, и вот я теперь воюю в одиночку. Но я уверен, что теперь…
– Теперь, господин полковник, дела идут не лучшим образом.
Он пожал плечами, как будто ему это было безразлично.
Мы еще несколько минут поговорили, и я уже собрался было спросить, пришлось ли ему воспользоваться теми гранатами. Вдруг влетел сияющий, запыхавшийся солдат и крикнул:
– Господин полковник, господин полковник! Объявили! Перемирие объявили!
Этот дурачок улыбался, словно перемирие означало конец войны, а полковник должен быть счастлив, услышав новость.
Ла Марвиньер никак не отреагировал. Он, правда, тихо сказал:
– Хорошо, дружок, хорошо. Спасибо, можешь идти.
На его лице тоже появилось слабое подобие улыбки. Мы остались одни, и он сказал:
– Ну вот…
Потом замолчал, глядя прямо перед собой. И вдруг я увидел, что этот человек, всегда такой бледный, стал багроветь. Сначала шея, потом подбородок, потом щеки и лоб, и с каждой секундой он багровел все сильнее. Увиденное мною зрелище описанию не поддается. Сам полковник, казалось, не замечал того, что с ним происходит. Тем временем лицо его до самого лба приобрело уже малиновый оттенок. Я сказал:
– Господин полковник, может, стакан воды?
– Да, стакан воды…
Я вышел, отыскал кухню, а когда вернулся со стаканом воды в руке, Ла Марвиньер сидел на стуле, свесив голову между колен. Я приподнял его и крикнул:
– Господин полковник, господин полковник!
Ему не хватало воздуха, и он меня уже не видел. Еле слышно он прошептал:
– О! Когда-нибудь это должно было случиться…
Я так и не понял, говорил он о перемирии или о смерти. Голова его упала, и все было кончено…»
Магнан помолчал, смял сигарету и произнес:
– Говорю вам, другого объяснения у меня нет. У него было слишком слабое сердце…
Марсель, 1941
Поезд 12 ноября, или Ночной обзор
[15]
От издателяЭти страницы были написаны в Англии в 1943 году для английской публики. Автор, посылая их Луи Арагону по случаю годовщины основания Национального комитета писателей, сопроводил их письмом, которое мы считаем уместным привести здесь:
Дорогой Луи.
Это не рассказ, это не очерк, по-настоящему это даже не документ. Я не знаю, как это назвать. Этот текст был написан двадцать два года назад близ Лондона, в той же маленькой гостинице, где мы с Кесселем написали «Песнь партизан», и, быть может, на той же неделе.
Эти страницы пытались донести до англичан несколько образов неизвестной им страны, откуда я прибыл: Франции в беде. Они были опубликованы только в переводе. Я вдруг вспомнил о них, когда ты позвонил мне по тому странному созвучию душ, ключами от которого ты владеешь.
Двадцать два года! Сколько сегодняшних, вполне взрослых людей тогда еще не родились и у скольких тогда лишь едва-едва зарождалась память, и есть мы, чьи воспоминания медленно распадаются. Не стало ли то время для нас самих словно другой страной?
Накануне 12 ноября Гитлер решил оккупировать южную зону; в том поезде я искал пути отхода. Национальный комитет писателей отмечает в этом году и свою историю, и Историю; и делает это под знаменем Роланда. Двадцать два года назад все ущелья Испании были Ронсевальскими; олифанты звучали там глухо, но каждый уходивший уносил с собой твою песню-отклик, твой «Нож в сердце», твою песнь Эльзе:
А вы, что слышите ее из глубины беды,Глаза откройте, милой Франции сыны…
Так что по всем этим причинам, а также ради всех воспоминаний и годовщин я посылаю тебе этот забытый блокнот, чтобы ты вырвал оттуда несколько страниц.
Сегодня я, вероятно, уже не написал бы так, да и вообще все это. Но я не способен тут что-либо править. Нельзя вычеркивать былое.
Сегодня, например, я наверняка стыдливо написал бы «нацисты» вместо «немцы». Мне жаль, что оба эти слова неизбежно слились за те десять жестоких лет. И я хочу надеяться, что тогдашняя Германия по-настоящему и окончательно стала чужой страной – чужой самой себе, чужой человеку…
* * *
Реймонду Мортимеру
Весь день 11 ноября 1942 года перевозка пассажиров и товаров на линии Бордо – Марсель была приостановлена. Это никого не удивило. Шли поезда с немецкими войсками. Было предусмотрено и известно публике, что в случае полной оккупации или высадки союзников немцы за одну неделю захватят всю сеть французских железных дорог. Для уже обескровленной и лишенной всяких запасов страны, где доставка продуктов и без того осуществлялась еле-еле, это означало верный паралич, голод в деревнях, смерть в больницах. И наверняка соответствующую реакцию всего социального организма, всеобщее защитное движение против смерти.
Должно быть, немцы это чувствовали, поскольку блокировали главную южную линию только на двадцать четыре часа.
– Движение возобновляется; немцы сажают свои войска в пассажирские поезда; для них это, конечно, гарантия, что эшелоны не будут взрывать, – сказал мне двенадцатого около полудня друг, у которого я провел месяц.
Я смотрел на пейзаж за окном. В память врезаются не те пейзажи, которыми восхищался пять минут, выйдя из машины в точке обзора, указанной на карте. И не те, что бежали вдоль вагонных окон. Главные из них те, что были перед глазами и под дождем, и в лунном свете, сам вид которых изменил вам кровь. Такие пейзажи также особая пора – пора любви, книги или выздоровления.
